При свидетелях Искандер держался цивилизованно. Учтиво
объяснял, что развода никогда не даст, ибо у них в семье это считается страшным
грехом и отец лишит его содержания. Против жизни порознь не возражал и даже
изъявил готовность, при соблюдении супругой «приличий», платить ей алименты (от
чего Элиза с брезгливостью отказалась – слава Богу, она в театре зарабатывала
вполне достаточно).
Свою дикарскую натуру хан проявлял во время встреч наедине.
Должно быть, он установил за женой слежку, потому что представал перед нею в
самых неожиданных местах и всегда без предупреждения. Выскакивал, как чертик из
табакерки.
– Ах так? – говорил он, злобно сверкая выпуклыми глазами,
которые когда-то казались ей красивыми. – Театр вам дороже моей любви?
Прекрасно. На сцене можете вести себя, как шлюха. Это ваше дело. Но поскольку
формально вы продолжаете оставаться моей женой, покрывать грязью мое древнее
имя я не дам! Учтите, сударыня: любовники у вас могут быть только при свете
рампы и на глазах у публики. Всякий, кого вы пустите в свою постель, умрет. А
вслед за ним умрете и вы!
Правду сказать, сначала ее это не очень-то пугало. Наоборот,
прибавляло в жизнь огня. Во время спектакля, если любовная сцена, Элиза
специально исподтишка оглядывала зал и, если наталкивалась на испепеляющий
взгляд брошенного супруга, играла с удвоенной страстью.
Так продолжалось до тех пор, пока ею всерьез не увлекся
антрепренер Фурштатский. Видный мужчина, с хорошим вкусом, владелец лучшего
киевского театра. Предлагал идти к нему в труппу на невероятно выгодные
условия, заваливал цветами, комплиментничал, щекотал ухо пышными благоухающими
усами. Сделал предложение и иного рода – матримониального.
Она уже готова была согласиться – и на первое, и на второе.
Об этом заговорили по всему театральному миру, завистницы опять кусали локти.
И вдруг, на торжественном обеде, устроенном в честь
Фурштатского попечителями Театрального общества, он скоропостижно умирает! Сама
Элиза на банкете не присутствовала, но ей очень живописно изобразили, как
антрепренер побагровел, захрипел и упал лицом в тарелку с селянкой
по-деревенски.
Элиза, конечно, в тот вечер плакала. Жалела бедного Фурштатского,
говорила себе: «Значит, не судьба», и всё такое. А потом зазвонил телефон, и
знакомый голос с кавказским придыханием прошептал в трубку: «Я предупреждал
вас. Эта смерть на вашей совести».
Даже тогда она не начала воспринимать Искандера всерьез, он
казался ей опереточным злодеем, который топорщит усы и таращит глаза, а не
страшно. Мысленно она насмешливо называла его «Чингиз-ханом».
О, как жестоко наказала ее судьба за легкомыслие!
Месяца через три после смерти антрепренера, в естественности
которой ни у кого сомнений не возникло, Элиза позволила себе увлечься другим
мужчиной, героическим тенором из Мариинки. Тут соображения карьеры были ни при
чем. Просто певец был красив (эта ее вечная слабость к картинным красавцам!) и
обладал умопомрачительным голосом, от которого по всему телу разливалась
дурманная истома. В ту пора Элиза уже служила в «Ноевом ковчеге», но еще
дорабатывала свой концертный ангажемент. И вот однажды они с тенором (его звали
Астралов) давали одноактную пьеску-дуэт «Красная борода». Милый пустячок: она
декламировала и немного танцевала, Астралов пел – и был до того хорош, что
потом они поехали в Стрельню и случилось то, чему рано или поздно следовало
случиться. Собственно, почему нет? Она взрослая, свободная, современная женщина.
Он привлекательный мужчина, не семи пядей во лбу, но зато очень талантливый и
галантный. Утром Элиза уехала, ей нужно было к одиннадцати на репетицию, а
любовник остался в номере. Он очень тщательно ухаживал за внешностью, повсюду
возил с собой туалетный несессер: там маникюрный набор, всякие щеточки,
ножнички, зеркального блеска бритва для подбривания бороды.
С этой бритвой в руке его и нашли. Он сидел в кресле
мертвый, вся сорочка красная от крови, борода тоже. Полиция пришла к выводу,
что после ночи, проведенной с женщиной, тенор перерезал себе горло, сидя перед
зеркалом. Элиза была в вуали, и гостиничная прислуга ее лица не видела, так что
обошлось без скандала.
На похоронах она рыдала (их там было порядком, зареванных
дам), терзаясь горестным недоумением: что она такого сделала или сказала?! Как
это непохоже на бонвивана Астралова! Вдруг увидела в толпе Чингиз-хана. Он
посмотрел на нее, ухмыльнулся и быстро чиркнул себя пальцем по горлу.
Только тут у Элизы открылись глаза…
Убийство! Это было убийство! Даже два убийства – можно не
сомневаться, что Фурштатский отравлен.
День или два она металась, как в угаре. Что делать? Что
делать?
Заявить в полицию? Но, во-первых, нет никаких доказательств.
Сочтут бредом взбалмошной дамочки. Во-вторых, у Астралова семья. В-третьих…
В-третьих, было очень страшно.
Чингиз-хан сошел с ума, ревность к ней стала его параноидальной
идеей. Повсюду – на улице, в магазине, в театре – она чувствовала слежку. И это
была не мания преследования, нет! В муфте, в шляпной коробке, даже в пудренице
Элиза обнаруживала маленькие клочки бумаги. Там ни слова, ни буквы, только
рисунки: череп, нож, петля, гроб… От мнительности она уволила нескольких
горничных, ей казалось, что они подкуплены.
Хуже всего были ночи. Из-за напряжения, из-за вынужденного
одиночества (какие уж тут любовники!) Элизе снились отвратительные сны, в
которых чувственность смешивалась с жуткими образами смерти.
Элиза теперь часто о ней думала. Наступит миг, когда безумие
Чингиз-хана достигнет кульминации, и тогда изверг ее убьет. Это может произойти
очень скоро.
Почему же все-таки она ни к кому не обратилась за помощью?
Причин несколько.
Во-первых, как уже сказано, нет доказательств и никто не
поверит.
Во-вторых, стыдно за свою чудовищную глупость – как можно
было выходить за монстра? Так тебе, идиотке, и надо!
В-третьих, мучило раскаяние за две погубленные жизни.
Виновата – расплачивайся.
А еще – самая странная причина – никогда Элиза так остро не
ощущала хрупкую прелесть мира. Доктор-психиатр, с которым она очень осторожно,
не называя имен, проконсультировалась насчет Чингиз-хана, сказал, что у
параноиков обострение происходит осенью. Это последняя осень моей жизни,
говорила себе Элиза, глядя на начинающие желтеть тополя, и сердце ее сжималось
от сладкой безысходности. Наверное, то же чувствует мотылек, летящий на свечку.
Знает, что погибнет, но не хочет повернуть…
