– Феноменально! – вскричал он, хватаясь за сердце. – Я
никому этого не рассказывал! Ни одной душе! Около меня нет никого, кто знал бы
мою судьбу! Господи, как же я обожаю всё необъяснимое! Эраст Петрович, вы
уникум! Чудотворец! Я с первой же минуты, как только увидел вас, сразу понял,
что вижу перед собой человека необыкновенного. Если б я был женщиной или
последователем Оскара Уайльда, непременно бы в вас влюбился!
Шутка сопровождалась обаятельнейшей улыбкой. Широко
раскрывшиеся карие глаза смотрели на Фандорина с искренней симпатией, не
откликнуться на которую было невозможно.
Обволакивает, подумал Эраст Петрович, пускает в ход обаяние
– и отменно ловко. Этот человек – отличный актер, прирожденный манипулятор.
Испугался моего маленького фокуса, теперь хочет понять, что я за птица,
приручить, раскусить. Что ж, кусай-кусай. Зубы только не сломай.
– Есть в вас внутренняя сила великодушия, – продолжал
ластиться Ной Ноевич. – О, я в подобных вещах разбираюсь. Мне мало с кем
хочется откровенничать, но с вами испытываешь желание быть беззащитным… Ужасно
рад, что Ольга Леонардовна вас к нам прислала. В труппе действительно идет
какая-то зловещая ферментация. Будет отлично, если вы присмотритесь к моим
актерам и сумеете прозреть негодяя, спрятавшего в цветах змею. А заодно неплохо
бы узнать, кто третьего дня налил мне в калоши клея. Дурацкая шутка! Пришлось
менять подметки на совершенно новых штиблетах, а калоши выкинуть!
Эраст Петрович обещал «прозреть» и погубителя калош, когда
ему дадут возможность познакомиться с труппой.
– Так мы прямо сейчас это и провернем! – объявил Штерн. – К
чему откладывать? У нас как раз назначено собрание. Через полчаса. Буду
объявлять новую пьесу для постановки и распределять, кто кого играет. Актеры
лучше всего обнаруживают свое подлинное «я», когда начинается свара из-за
ролей. Увидите их, как голеньких.
– Что за пьеса? – спросил Эраст Петрович, вспомнив рассказ
соседа по ложе. – Или это еще тайна?
– Помилуйте. – Ной Ноевич рассмеялся. – Какие тайны от
ясновидящего? К тому же завтра об этом напишут все газеты. Я выбрал для новой
постановки «Вишневый сад». Отличный материал, чтобы разгромить Станиславского
его же оружием, на собственной его территории! Пусть публика сравнит мой
«Вишневый сад» с их худосочными экзерсисами! Не спорю, Художественный театр
когда-то был недурен, но выдохся. О Малом и говорить смешно! Театр Корша –
балаган для купчишек! Я покажу им всем, что такое истинная режиссура и
настоящая работа с актерами! Хотите, я расскажу вам, дорогой Эраст Петрович,
каким должен быть идеальный театр? Я вижу, что найду в вас умного и
благодарного слушателя.
Отказаться от предложения было бы невежливо, к тому же
Фандорину в самом деле хотелось разобраться в причудливом устройстве этого
нового для него мира.
– Г-говорите, мне интересно.
Ной Ноевич встал над гостем в позе ветхозаветного пророка,
взгляд его заблистал.
– Знаете, почему мой театр называется «Ноев ковчег»?
Во-первых, потому что только искусство спасет мир от потопа, а высший род
искусства – театр. Во-вторых, потому что у меня в труппе полный набор
человеческих особей. Ну а в-третьих, всякой твари у меня по паре.
Заметив недоумение на лице собеседника, Штерн довольно
улыбнулся.
– Ну да. У меня есть герой и героиня; резонер-благородный
отец и гранд-дама, она же матрона; слуга-проказник-буффон и
субретка-проказница-инженю-кокет; злодей и злодейка; простак и травести (не
пара, но этим двум амплуа предписано одиночество); ну и наконец есть я и мой
помощник для исполнения всех прочих возможных ролей – я второго плана, он
третьего. Моя теория актерской игры заключается в том, что не нужно делать
ставку на так называемых универсальных артистов, которые способны сыграть что
угодно. Вот я, например, универсал. Я могу с одинаковым эффектом сыграть кого
угодно – хоть Лира, хоть Шейлока, хоть Фальстафа. Но подобные гении встречаются
крайне редко, – сокрушенно молвил Ной Ноевич. – Набрать их целую труппу
невозможно. А вот актеров, которые очень хороши в одном-единственном амплуа,
сколько угодно. Я беру такого человека и помогаю ему довести сильное, но узкое
дарование до совершенства. Амплуа должно стать неотделимо от личности, это
лучше всего. Впрочем, артисты на подобную мимикрию податливы, а я отлично умею
их направлять. Принимая кого-нибудь в труппу, я даже обязываю актера взять
сценическое имя, совпадающее с ролевым жанром. Знаете, как вещь назовешь, такой
она и будет. Прежние псевдонимы оставили себе только примадонна и премьер – у
обоих уже были имена, привлекающие публику. Резонер у меня стал Разумовским,
злодей – Мефистовым, субретка – Клубникиной и так далее. Вы на них сейчас
посмотрите и сразу увидите, что у каждого амплуа буквально срослось с кожей.
Они и вне сцены продолжают работать над образом!
Эраст Петрович, успевший выучить наизусть состав труппы,
спросил:
– А что же за амплуа у бога Пана, который так храбро вчера
себя п-показал? «Девяткин» – такое имя ни с чем не ассоциируется.
– Это второй режиссер, мой незаменимый помощник, прислуга за
всё, един в девяти лицах. И, кстати сказать, единственный, не считая меня, кто
выступает под своей природной фамилией, – объяснил Штерн. – Я подобрал его в
жуткой провинциальной труппе, где он кошмарно играл героев под псевдонимом
«Лермонт», хотя сам скорее похож на поручика Соленого. Теперь он на своем месте
и абсолютно бесценен, я без него как без рук. Главный фокус в том, что у меня в
театре вообще все на своем месте. Кроме, пожалуй, Смарагдова. – Кожа на лбу
режиссера собралась трагическими складками. – Жалею, что польстился на
эффектную внешность и шлейф из многочисленных поклонниц. Героя должен играть
герой, а наш Ипполитушка – просто павлин с яркими перьями…
Печалился гений, однако, недолго. Его лицо вновь залучилось
торжеством.
– Мой театр идеален! Знаете, что такое идеальный театр?
Фандорин сказал, что нет, не знает.
– А я вам объясню. Это театр, в котором есть все необходимое
и нет ничего излишнего, ибо для труппы вреден как недостаток, так и избыток.
Трудность в том, что идеальных пьес на свете очень немного. Знаете, что такое
«идеальная пьеса»?
– Нет.
