Поля на нашем пути еще раз сменились лесами, затем снова возникли поля, чередование их стало регулярным и перестало привлекать внимание. Дело кончилось тем, что вдали показалось большое озеро, не доезжая до которого, брат Иона свернул на проселочную дорогу. Мы забрались в поросшую кустарником ложбину и поехали по ней, как по дну, — пробуксовывая в песке и цепляясь за водоросле-образные гирлянды плюща.
— Везу вас короткой дорогой, — пояснил нам Иона после очередного толчка. — Чтобы не объезжать.
Мы кивнули. Мы кивали теперь на каждом ухабе. Тыльной стороной ладони Иона вытер выступивший на лбу пот.
— Вот скажи мне, Кристиан, пройдет по такой дороге немецкая машина?
— Никогда, — ответил я не раздумывая.
— А «Волга» — пройдет.
Он сказал это без превосходства, несколько даже стесняясь очевидных русских преимуществ. Выбравшись на поверхность, мы вновь увидели озеро. Только теперь оно было совсем близко. Нас отделяла от не го полоса сосен и по-северному буйных трав. На противоположном берегу озера — в утреннем тумане это было заметно не сразу — тянулись мощные средневековые стены.
— Монастырь, — коротко сказал Иона.
Монастырь. Примерно таким я его себе и представлял. Древним. Теперь, когда мы огибали озеро по ближней к монастырю стороне, я видел уже кое-какие детали. На высоких стенах различались башни, а за стенами, в таинственных монастырских недрах, стояла колокольня. Место, по которому мы проезжали, вероятно, и было наилучшей точкой обзора монастыря — сквозь туман и редкий сосновый лес, за несколько сотен метров. Не ближе. Потому что, когда мы въехали в монастырь, я изумился резкой его перемене. Такое же чувство я несколько раз испытывал в Доме, когда мое появление заставало его обитательниц врасплох. Вместо нарядных и ухоженных старушек, ворковавших после обеда в гостиной, я видел не прикрытые париками черепа, ввалившиеся рты и иссохшие костлявые тела.
— Семьдесят лет здесь не было никого, — сказал Иона, выходя из машины. — Вообще никого.
Единственным, чего не коснулся дух тления, были стены, выложенные из огромных серых валунов. И хотя скреплявший их некогда раствор давно осыпался, валуны намертво срослись друг с другом, превратились из архитектуры в природу и предали забвению все, что их когда-либо связывало с человеческой деятельностью. Хуже обстояло дело с монастырскими строениями. Их постигло особого рода разрушение, не связанное с чьим-либо действием или злой волей. Это было неброское разрушение покинутости. Утратившие форму, посвечному оплывшие фасады медленно врастали в ими же потерянные кирпичи и стекла, остатки рам и нечто совсем уже неразличимое, чьим неоспоримым признаком оставалась, пожалуй, лишь материальность.
Брат Иона вел нас к небольшому, пристроенному к стене зданию. По сравнению с тем, что я здесь успел увидеть, оно смотрелось вполне благополучно.
— Это все, что мы смогли пока отремонтировать. Ну, и Гостевой дом еще — это в Малом дворе. Там будете жить.
Войдя в дом, мы поднялись на второй этаж и оказались в полутемном коридоре. Источником скупого освещения была распахнутая в конце коридора дверь. Она открывала небольшую комнату со сводчатым потолком, где нас уже ждали.
— Прибыли, отец настоятель, — сказал Иона, пропуская нас вперед.
За канцелярским, не соответствовавшим сводам столом сидел пожилой монах. Стол был маленьким, и сидевший за ним показался мне вначале очень большим — таким, по крайней мере, как Иона. Приехав с двумя высокими монахами, я начал воспринимать это как должное. Когда же, однако, отец настоятель встал, оказалось, что мы с ним примерно одного роста. Среднего. Так я всегда определял свой рост.
— Милости прошу.
Он сказал это не то чтобы сухо, скорее, без всякой мимики. Выйдя из-за стола, коротко обнял Никодима, мне, поколебавшись, подал руку. Допускаю, что с лидерами движений он еще просто не встречался и не очень представлял, как их приветствовать. По его приглашению мы сели на небольшой диванчик, а он вернулся за стол.
— Брат Никодим займется нашими рукописями, — сказал после паузы отец настоятель.
Он сидел, навалившись на локти и чуть подавшись вперед. Совершенно седой. На его смуглое лицо седина спадала живописными прядями. Она придавала ему старческий вид, хотя на деле, я думаю, он был не старше шестидесяти. Пальцы его нащупали авторучку и легонько постучали ею о стол. Никодим задумчиво следил за настоятельскими руками. Прислонясь к дверной раме, за нашими спинами стоял Иона.
— А о вас мне писал владыка. — Настоятель бросил на меня быстрый взгляд и снова опустил глаза. — Если хотите, можете участвовать в монастырских работах и богослужениях. Можете заниматься своими делами.
Он аккуратно положил авторучку на лежавший перед ним лист бумаги.
— Живите, как считаете нужным, все необходимое мы вам предоставим.
После его вопросительного взгляда на брата Иону стало ясно, что аудиенция окончена. Иона сделал шаг вглубь коридора, и мы встали.
— Вы ведь лютеранин? — спросил настоятель, когда я был уже в дверях.
— Да… По крайней мере, так крещен.
Он молча кивнул и достал из ящика стола целлофановый пакет.
— Владыка благословил одеть вас, как послушника, так что возьмите этот подрясник. Он изменит ваш внешний вид. — Глаза его на мгновение лишились своей тусклой матовости. — Может быть, и внутренний — тоже.
Затем мы отправились на кухню («поварню», сказал брат Иона), где на огромной печи стояли три горшочка с гречневой кашей. Он переставил горшочки на почерневший деревянный стол, достал из шкафа три жестяных кружки и налил в них киселя. По просьбе Ионы, брат Никодим прочитал молитву. Ни древние своды, ни удивительная (и, кажется, не менее древняя) машина брата Ионы не произвели на меня такого впечатления, как кисель и гречневая каша. В тот день я повстречался с ними впервые в жизни. Сейчас, в спокойном своем состоянии, я испытываю неловкость за то, как тогда окаменел над двумя этими (замечу в скобках — весьма почтенными!) продуктами. Я не мог ни есть, ни пить — и не оттого, что это было невкусно. Невидимый шнур перехватил мое горло. В киселе и каше воплотились для меня все драматические перемены последнего времени — выпавшие в осадок, загустевшие и дождавшиеся моего приезда на этой неохватной печи. Кисель и каша изгнания моего. Я ничего не мог с собой поделать.
— Устал… — неуверенно произнес Иона. — С усталости и есть-то не хочется, верно?
Я кивнул, потому что говорить уже не мог. Никодим ел, не отрывая глаз от стола.
— Я знаю, что с дороги требуется. — Иона заговорщицки подмигнул, но это только подчеркнуло охватившую его растерянность. — Есть у меня тут кое-что от усталости.
Он достал из шкафа графин и налил нам с Никодимом вина. В другое время я счел бы это вино не самым вкусным, но тогда-тогда оно меня по-настоящему выручило. Глоток за глотком я выпил налитую мне кружку, и это спасло меня от истерики. В конце концов я даже съел несколько ложек каши.
