При всей историко-политической осведомленности Кранца деталей самого происшедшего добиться от него было невозможно. Картину событий пришлось восстанавливать при помощи прессы, к которой прежде я почти никогда не обращался. Овладев материалом, я впервые почувствовал что-то вроде интереса к политике. Она оказалась более живой, чем я прежде полагал. Приключившееся с американским президентом было одновременно очень комичным и очень человеческим. Тесная связь секса и политики, прежде казавшаяся мне выдумкой исторических романистов, со всей очевидностью проявляется и в наше нерыцарское и неромантическое время. Я имею в виду и любовные приключения политиков, и многочисленные разно — и однополые связи, посредством которых пробиваются к власти. Распространенное мнение о связи политики и секса я пытаюсь примерить на свою собственную историю, представить, будто конец моей интровертированности и начало общественной деятельности напрямую связаны с моим первым сексуальным опытом. Даже если и есть в этом объяснении доля истины, оно кажется мне слишком незатейливым. Связь секса и политики в моей жизни правильнее рассматривать как временную. Вместе с тем забавная перекличка моей и Клинтона историй выразилась в том, что если начало моей политической карьеры за моим первым сексуальным опытом последовало, то клинтоновский сексуальный опыт (очевидно, не первый) его карьеру чуть было не завершил.
К концу недели снег прекратился, и в утро пятницы его размокшие остатки грустно серели на цветочных клумбах. Я подъезжал к Дому в густом тумане, переходящем в дождь. Бороздя темную жижу, автомобили почти не обгоняли моего велосипеда. Они плелись друг за другом в одной бесконечной пробке, устало отражая светофоры на перекрестках. За их забрызганными стеклами угадывались лица задумчивых мюнхенцев. Усилием воли накануне выходных они добирались до службы и там, чертя треугольники на папке, представляли себе завтрашнюю поездку в Альпы. У меня не было ни папки, ни даже стремления в Альпы: у меня было лишь чудовищное нежелание крутить педали. Уже по дороге я пожалел, что в то утро не вызвал такси.
Дом встретил меня необычно ярким освещением. Этот яркий свет был, очевидно, призван противостоять всеобщей апатии, но после полумрака улицы он был особенно неприятен. Почти в том же составе, что и в первый день, мы сидели за завтраком. Вагнер, как всегда, разливала чай, а Хазе вновь похвалила социальную ориентированность вышедших к завтраку.
— Дело здесь не в социальности, дорогая моя, — возразила ей Кугель. — Просто самый отвратительный вид у стариков как раз утром. Не все, знаете ли, имеют мужество в таком виде показаться.
— Вы считаете, что днем мы выглядим лучше? — спросила широкоскулая Трайтингер, сидевшая рядом с массажистом Шульцем.
— Лучше, фрау Трайтингер, лучше. Там морщина разгладится, здесь глаз на место встанет — все, знаете ли, симпатичнее.
— Вам чай с лимоном, фрау Кугель? — почти вызывающе спросила Вагнер, пришедшая с полным подносом чашек.
— Как всегда, дорогая моя, как всегда. — В голосе Кугель послышалась насмешка. — Честно говоря, я не понимаю причину ваших сомнений.
Вагнер обиженно расставила чашки перед сидящими.
— А я не понимаю, как это за столом можно говорить о глазах не на месте. Я так думаю, это не всем приятно слышать, верно?
Кугель сжала мне руку и наклонилась к самому моему уху.
— У нас чрезвычайно деликатный персонал. Следит за тем, чтобы не было разговоров о старости, а то кто-нибудь не дай Бог, — от смеха голос ее стал громким, — вообразит себя товаром не первой свежести!
— Ненавижу стариков, — тихо сказала Трайтингер. — Никогда не думала, что стану старухой.
Вагнер решительно нажала на клавишу магнитофона, и зазвучал вальс. Это было сочинение особого рода, из тех странных песен, что до сих пор очень популярны в приальпийских землях. Не знаю, кто их сочиняет. Может быть, те же почтальоны, садовники и домохозяйки, что самозабвенно слушают их в биргартенах. В такт этим песням они раскачиваются за длинными дубовыми столами, наводя на мысль, что быть современником народного творчества невыносимо. Возможно, годы спустя это творчество и становится приемлемым. Становится же музейным экспонатом даже обычный утюг. Лет через триста.
— То, что вы видите, — обратилась ко мне Хазе, — нетипично. Поверьте мне на слово, завтраки у нас проходят гораздо веселее.
— Дамы просто кокетничают с красивым молодым человеком, — заметила Вагнер, — ну и капризничают немного.
— Трудный возраст, — засмеялся, подкручивая усы, Шульц.
— Переходный, — мрачно сказала Трайтингер. — С этого света — на тот.
Шульц снова засмеялся, но ничего не сказал. Вагнер и Хазе подчеркнуто быстро допили свой чай и встали из-за стола. От звучания вагнеровских вальсов молчание становилось все тягостней. Нарушая общую неподвижность, Кугель сосредоточенно собирала крошки и складывала их на свою тарелку.
— Дело в том, — сказала она, обернувшись ко мне, — что вчера умерла фрау Шпац. Вы видели ее здесь в первый день. — Кугель сделала несколько характерных жестов, и я понял, что речь шла о маленькой старушке в чепце. — Так вот, она умерла.
— Бывает, — весело заметил Шульц, чей баварский акцент увеличивался с каждым сказанным словом. — И в этом никто не виноват. Никто. Так что можно расслабиться.
— И вчера же поздно вечером, — продолжала Кугель, не глядя на массажиста, — ее увезли. Подъехала небольшая легковая машина — это был даже не фургон, — из которой вынесли гроб. Через некоторое время гроб вернули в машину, и в нем уже была фрау Шпац.
— Вас оскорбляет, что за фрау Шпац приехала легковая машина, а не, скажем, большегрузный контейнер? — спросил Шульц.
— Меня оскорбляет, что сегодня об этом не было сказано ни слова. При том, что всем все известно…
— Зачем же упоминать о том, что и так всем известно?
После завтрака мне следовало убирать в студии. Вставляя ключ в дверь, я услышал «Входите!», произнесенное низким голосом Хоффманн. И я вошел. Хоффманн сидела верхом на стуле, заключив в объятия его гнутую спинку. Она была в темно-синих джинсах и футболке. На одном из столов лежал снятый ею свитер.
— Поставьте все это где-нибудь, — показала она на мои ведро и тряпку.
Движение, которым я поставил их на пол, получилось неожиданно робким (он повиновался), и я почувствовал, что краснею. Не рискуя смотреть Хоффманн в глаза, я сосредоточился на ее руках — длинных, худых, с небольшими темными волосками. Я чувствовал, как она не мигая наблюдает за мной.
— Вы не рисуете? — спросила Хоффманн.
— Не рисую.
Она встала со стула и подошла ко мне совсем близко. Я выпрямился, но все равно был ниже ее ростом. Я чувствовал запах ее духов и видел каждую маленькую морщинку на ее тонкой шее. Хоффманн коснулась моего подбородка тыльной стороной ладони — легким и каким-то в высшей степени профессиональным движением. Я поднял лицо, продолжая смотреть на ее шею. Развернув меня вполоборота, она отвела мои плечи чуть назад.
