— Я думаю, что каждая акция рождает реакцию. Было бы наивно думать, что какие-то действия проходят бесследно. Когда-то те страны, о которых вы говорите, были колониями Европы. Теперь происходит своего рода колонизация наоборот: мы видим, как колонизируются метрополии.
— Вы не совсем правы, — мягко заметил Жюстен. — Турция, например, никогда не была немецкой колонией, но сейчас в Германии уже несколько миллионов турок.
— Турки у немцев хоть работают, — неожиданно тонким голосом произнес толстяк. — А спросите, на что живут те, кто приезжает к нам?
Я не спросил, а Жюстен — он держался как главный — поднял руку, словно предлагая не отнимать у меня слова.
— Турция не была немецкой колонией, — подтвердил я, — у нас с турками особая история. Турки требовались нашей промышленности как дешевая рабочая сила. Это ведь, как и колониализм, одна из форм эксплуатации.
— По-моему, они мечтают о такой эксплуатации, — пожал плечами Жюстен. — Именно ее им и не хватает на их родине, чтобы заработать на жизнь. Речь идет о возможности работы, они сами ее ищут.
— Ну, у нас некоторые предпочитают сделать шесть-семь детей и жить на детское пособие. — Толстяк подмигнул всем присутствующим.
Наверное, это и было тем, о чем его не спросили.
— Делать детей — тоже работа, — сказал Жюстен, не улыбаясь.
Незримый для других, на заднем плане стоял Анри. Собственно говоря, это была та позиция, которую он отвел себе изначально. Думаю, что мое молчание на первой встрече его насторожило, и теперь в его взгляде сквозило некоторое облегчение.
Я красиво развел руками.
— Что до колонизации или эксплуатации, то называйте их как угодно, хоть благодеянием. Может быть, так оно и есть. Я хочу лишь сказать, что за все эти игры нужно платить. Платить, в частности, присутствием тех людей, которые на нас не похожи. Несходство здорово раздражает, особенно если оно начинает проявляться в собственном доме. Мне кажется, что если мы («мы» было настоятельной рекомендацией Анри) будем считать себя только жертвами, то никогда не найдем истинных причин происходящего. А это значит, что мы не сделаем и правильных выводов.
Жюстен смотрел на меня с интересом.
— И каковы же, по-вашему, истинные причины?
— Они в том, — я почувствовал, как моя речь полилась свободно, — что мы, западноевропейцы, постарели. У нас нет больше жизненной энергии, и верный признак этого — появление на нашей территории других народов. История ведь и состоит из взаимодействия народов.
— Называйте вещи своими именами, — предложил толстяк. — Взаимодействие в истории — это завоевание. А завоеванные, как известно, уничтожались.
— Но чаще — смешивались с завоевателями. Конечно, завоеванный народ прекращал свое существование в прежнем виде. Можно сказать — умирал, а можно сказать — преображался: зависит от того, как на это смотреть. То же самое происходило и без завоевания, просто путем переселения людей. Я думаю, нечто в этом роде мы видим сейчас в Европе.
— Но не все с таким положением вещей согласны, — бесстрастно сказал Жюстен.
— С этим можно не соглашаться, как можно не соглашаться с приливом или землетрясением, но это реальность. — Продолжая говорить, я видел, как тонкие губы Анри дрогнули в улыбке. — К ней следует относиться с терпением.
— И только?
Я постарался посмотреть на Жюстена усталым задумчивым взглядом. Взглядом того, кто знает, что возможности ограниченны: в этом, наверное, и состоит политическая мудрость. Такой взгляд украшает молодого, но проницательного лидера движения. После небольшой паузы я сказал:
— Нет, в небольшой степени на ситуацию можно воздействовать. Сейчас в связи с объединением Европы такие возможности открываются. Попробую пояснить. Разумеется, приезд в Европу людей совершенно иных культур и религий — это очень смелый эксперимент. Никто не знает, чем он кончится.
— Нет, отчего же, — возразил маленький человек в кресле, — можно догадываться. За псевдодемократические фразы нынешних политиков расплатятся их внуки. Может быть, даже кровью. Не пройдет и тридцати лет, как наши гости расправят крылья. Они — кукушкины дети, они нас еще выбросят из гнезда.
Это был сильный образ. Затерявшись в кресле, автор подкреплял его всем своим маленьким телом. Анри за его спиной безмолвно трясся от смеха.
— Ведь они не просто приезжают к нам бешеными темпами, — взволнованно сказал толстяк. — Такими же темпами они здесь размножаются — в отличие, заметьте, от нас. Это — косовский вариант, здесь мы можем многому поучиться. Именно так сербы стали меньшинством на своей собственной земле, и этого уже ничем не поправишь — ни войной, ни репрессиями. Здесь остается одно — бежать. А куда побежим со своей земли мы? В Африку? В Антарктиду?
— Мы вас, кажется, перебили, — произнес Жюстен спокойным голосом. — Эти эмоции понятны, не так ли? Я не думаю, что дело дойдет до Антарктиды, только вот молиться здесь нам придется уже другим богам. Может быть, даже в буквальном смысле… Но вы говорили, что на этот процесс можно как-то влиять?
— Я хочу лишь повторить, что ничего не бывает случайно. Все, что сейчас происходит, нельзя рассматривать как недоразумение или недальновидность политиков. Мы видим стремление природы к равновесию, если уж говорить о размножении. Оттого, что мы «не размножаемся», приходят те, кто это делает лучше, вот и все.
Я посмотрел на грустно сидевшего толстяка. Представить его размноженным — в виде десятка маленьких толстяков — было тоже не ахти каким утешением.
— Но само по себе это и неплохо, — продолжил я со сдержанным оптимизмом, — Европе нужна свежая кровь. Другое дело, что искать ее можно поближе. В тот момент, когда началось великое переселение, существовал «железный занавес», и самый наш близкий и естественный резерв был закрыт.
— Вы имеете в виду Россию? — спросил Жюстен.
— Россию, да и все остальные страны восточного блока. Несмотря на их коммунистическое прошлое, они в десятки раз ближе нам, чем те государства, из которых к нам приезжали все эти годы. По религии, по культуре, по жизненному укладу. При этом они моложе нас, они энергичнее. Новая объединенная Европа — это возможность заключить полезный для всех союз. Если угодно, союз их энергии и нашего опыта.
Встречей с Жюстеном и его командой Анри остался доволен. Он сказал, что, несмотря на осторожную реакцию наших посетителей, мы смогли их заинтересовать и даже заручиться их пассивной поддержкой. Ввиду явного общего поправения Европы это было немаловажно. Единственным, что вызвало в Анри нескрываемое раздражение, было мое упоминание о России. В наших с ним домашних заготовках о России ничего не говорилось. Там предполагалось лишь смутное «расширение на восток» — так, будто речь шла о внегеографическом пространстве, в котором можно было бы двигаться как угодно долго или же выбрать любую удобную точку для остановки. Мысль о России принадлежала мне. Ни одного серьезного изменения в Европе я без России не мог и помыслить. Я объяснял это Анри, а он молча кивал мне в ответ — так же, как учил меня кивать всем нашим собеседникам. Убеждая его в своей правоте, я заявлял, что участие России — не моя прихоть, что это — положение вещей, реальность, объективный факт. Субъективным же и главным фактом была, разумеется, моя любовь к Насте. Чувство к ней не позволяло мне оставлять Россию на обочине всемирной истории. Как показал дальнейший ход этой истории, любовь к русской девочке позволила мне сделать безошибочный геополитический выбор.
