5
В субботу я ходил с Настей в Английский сад. Вот как это получилось. Накануне за завтраком говорили о прогулках, и оказалось, что Настя никогда не была в Английском саду.
— Это крупнейший в Европе парк внутри города, — сказала фрау Кугель.
— Ничего не ест, — прокомментировала вполголоса фрау Вагнер. — Разговаривать — сколько угодно, а взять кусок в рот не заставишь. Это меня беспокоит.
— Старость наступает тогда, когда о тебе начинают говорить в третьем лице, — сказала фрау Кугель, не меняя тона. — Причем в твоем присутствии.
Шульц облизал губы, и я понял, что он сейчас вмешается.
— Если хотите, Настя, я могу показать вам Английский сад. Мне это не составит никакого труда.
Я напряженно смотрел на Настю и ожидал ее ответа. В эту минуту Шульц был мне еще отвратительнее, чем в массажной. Меня удивили Настины спокойствие и улыбка. Находясь в центре нашего молчаливого внимания, она, казалось, вовсе не считала необходимым отвечать.
— Если, конечно, коллеги не возражают, — произнес Шульц ерническим, но несколько растерянным тоном.
— Возражают, — глядя в пространство, сказала Хоффманн. — У коллеги Шульца большой жизненный опыт, но вряд ли он представляет в полной мере, что будет интересно восемнадцатилетней девочке. Почему бы это не сделать Кристиану? Мне кажется, это было бы естественнее. Как вы на это смотрите, Кристиан?
— А как на это смотрит Настя? — спросил я, чувствуя жар в кончиках ушей.
— Хорошо смотрит, — ответила Вагнер сватовским тоном и положила на Настину шею ладонь.
— Спасибо, мне очень приятно, — сказала Настя, продолжая улыбаться. — Правда, приятно.
Настя жила в студенческом городке, куда я и пообещал заехать за ней на следующее утро. Мы договорились встретиться на улице, у входа в метро, и пришли почти одновременно.
— Едем? — спросила Настя.
— Нет, Английский сад рядом, он за нашей спиной.
Я казался себе фокусником, взявшимся удивлять Настю с первой же минуты. Она переехала сюда позавчера, видела из окна рощу, и не знала, что это — Английский сад. Мы пошли по дороге с едва заметным спуском и через пять минут оказались в парке. Он начинался как бы нехотя, перемежая просторные лужайки с одинокими раскидистыми дубами, на которых трепетали засохшие листья. Мы пошли вдоль ручья, который, кажется, и был границей Английского сада. За ручьем деревья стояли сплошной стеной, в которой изредка угадывались велосипедные дорожки. Мы вышли к мостику и остановились на его середине. Ручей не замерзал, в нем не плавало ни одной льдинки, но вода имела какой-то чрезвычайно холодный вид. Не знаю, что делало ее такой, — бурление в застрявших корягах, абсолютная ее прозрачность или иней на траве, нависавшей над ручьем. От быстрого течения казалось, что это мостик взмывает над водой, а мы с Настей стоим на нем, облокотясь о перила, и наблюдаем за плавно меняющимся пейзажем.
— Где ты жила до того как переехать в студенческий городок? — спросил я.
— Я? У одного русского князя, — сказала Настя и рассмеялась. — Звучит немного экзотически, но это правда. Он самый настоящий князь, из знаменитого рода Голицыных. Мой дядя — историк, и среди прочего он занимался историей этого княжеского рода. Узнав, что я буду учиться в Мюнхене, дядя написал князю с просьбой оказать мне поддержку. Мы спустились с мостика и пошли по одной из дорожек. Под нашими ногами скрипел покрытый инеем гравий. — Князь долгое время не отвечал, и мы выбросили эту просьбу из головы. Но перед самым моим отъездом в Мюнхен от него пришло письмо, где говорилось, что я могу рассчитывать на его помощь и даже первое время пожить в его доме. У него большой дом, и это оказалось очень кстати, потому что мест в общежитии не было, а снимать квартиру в Мюнхене — вещь ужасно дорогая. Мне пришлось провести у князя три месяца, прежде чем я получила место в общежитии. С его стороны это более чем любезно.
— Чем он занимается?
— Он-князь! — снова засмеялась Настя. — Разве этого недостаточно? Ну, разумеется, он занимался чем-то в молодости — то ли философией, то ли историей — в общем, чем-то приличествующим его положению. Кажется, даже что-то писал. Только я думаю, что главной его должностью всегда было — быть князем. Ему сейчас за семьдесят, но как-то язык не поворачивается сказать, что он на пенсии. Его основное занятие не предполагает пенсии.
Дорожка вывела нас на широкую прямую аллею. Мы любовались ее перспективой и не жмурясь смотрели на низкое солнце, пробивавшееся сквозь марево в самом центре аллеи. Впереди нас тяжело прыгали вороны. Иногда они переходили на шаг, напоминая полных опереточных господ со сложенными на фалдах фрака руками. Я подумал, что русские князья должны выглядеть не менее респектабельно. Время от времени вороны взлетали, вспугнутые красноносыми велосипедистами, возникавшими из белой дымки.
— Ты не замерзла?
— Нет.
Конечно, нет. Светловолосое дитя севера, ты не боишься холода, мороз — твоя стихия.
— А я замерз. Мы можем зайти куда-нибудь перекусить. Например, к итальянцам, хочешь?
Мы отправились к итальянцам. Я знал, что там подают хорошую граппу, и с мороза это было очень приятно. Мне подумалось, что граппа — это, собственно, итальянская водка (противоестественное словосочетание, все равно что русское вино). По дороге Настя сказала:
— Давай я разотру тебе руки.
Я ничего не ответил и покорно снял перчатки, испытывая что-то почти физически острое — то ли от раздевания моих рук, то ли от ее сочувствия. Разотри. Сжалься. Хочу быть твоим ребенком, беспомощным, только от тебя зависящим. Настя взяла мою руку в ладони и дохнула на нее, едва не коснувшись губами. В ее тонких теплых пальцах моя рука показалась мне большой и неуклюжей. Она растирала ее, нажимая неожиданно сильно, при этом костяшки ее пальцев становились мраморно белыми. Растерев мне обе руки, она надела на них перчатки. Мы пошли вдоль Изара, мелкой альпийской речки, разделяющей парк на две части. Мое чувство подкатывало куда-то к горлу, и я уже готов был расплакаться. Стань моей сестрой. Стань сестрой милосердия, я буду твоим раненым, ты потащишь меня, окровавленного, сквозь оледеневшее пространство Английского сада — под американскими бомбами и русскими пулями. Голова моя будет бессильно качаться, я буду видеть твои прилипшие ко лбу волосы и готическое сплетение деревьев над аллеей. Мы станем неслышно пробираться среди зарослей шиповника, стряхивая с хрупких алебастровых ветвей последние ягоды, время от времени отдыхая на замерзшей траве. На белоснежном инее заалеет наш след. Не поэтому ли следу нас отыщут твои безжалостные соотечественники? Они окликнут нас своим грубым русским окриком, и ты положишь мне палец на губы. Ты ответишь им такой же энергичной непонятной мне фразой, вводя их в заблуждение. Ты скажешь, что я тоже русский, только без сознания. Без вашего русского, никому не понятного сознания. А ты — их дитя, но моя последняя надежда. Ты — моя сестра, хотя мы разной крови. Мы представители смертельно враждующих народов, но мы сожмем друг друга в объятиях, потому что никаких народов больше нет, есть только мы с тобой, одни на целом свете.
