За спиной, в гостинице, на переднем дворе, кукарекает петух.
«Шузаи и остальные, — думает он, — не знают, где я».
Соломенные сандалии не лучшим образом защищают мягкие стопы конторского самурая.
На сломанной ветке на уровне глаз сидит свиристель: его клюв открывается…
…горло вибрирует, раздается трель…
Птица короткими арками перелетает с одного насеста на другой, в глубь густой рощи.
Узаемон идет следом по косым полосам сумрака и темноты…
…сквозь давящую замкнутость, тонкие корки льда трещат под сандалиями.
Намного опередивший его свиристель зовет вперед или в сторону?
«Может, два свиристеля, — спрашивает себя Узаемон, — играют с одним человеческим существом?»
— Есть тут кто‑нибудь? — Он не решается возвысить голос. — Отане — сама?
Листья шуршат, словно бумага. Тропа заканчивается у бурной реки, коричневой и густой, как голландский чай.
Берег напротив — стена скал и валунов…
…поднимающаяся над сваленными стволами и перекрученными корнями.
«Мизинец ноги горы Ширануи, — думает Узаемон. — А на ее голове — Орито».
Ниже по течению или выше какой‑то человек что‑то кричит на неузнаваемом диалекте.
Но, возвращаясь по тропе к огороду у гостиницы Харубаяши, Узаемон попадает на скрытую в глубине бамбуковой рощи вырубку. Здесь, на темной гальке, лежат несколько десятков выглаженных морем камней, величиной с голову, окруженных невысокой, по колено, каменной стеной. Нет храма, нет тории, нет свисающих соломенных веревок со скрученными бумажками, поэтому переводчик быстро догадывается, что он находится на кладбище. Обхватив себя руками, чтобы согреться, он переступает через стену, чтобы присмотреться к камням. Галька скрипит и расползается под его ногами.
На камнях выбиты номера — не имена: до восьмидесяти одного.
Ростки бамбука выполоты, камни очищены от лишайника.
Узаемон задается вопросом: может, он принял за Отане кладбищенскую сторожиху?
«Скорее всего, она удрала, — думает он, — увидев, что к ней направляется самурай…»
Но какой буддийский орден отвергает упоминание посмертного имени на могильном камне? Без посмертного имени для внесения в Книгу мертвых владыки Энма — это знает каждый ребенок — душу завернут от ворот Следующего мира. И она целую вечность будет бродить привидением в мире живых. Узаемон предполагает, что похороненные — это младенцы, рожденные при выкидыше, преступники или самоубийцы, но вывод этот не кажется ему убедительным. Даже неприкасаемых хоронят с каким‑то именем.
И никаких птичьих песен, замечает он, в этой зимней клетке.
— Скорее всего, господин, — хозяин гостиницы отвечает Узаемону, — вы видели дочь одного угольщика. Она живет с отцом и братом в полуразвали вше мся доме с миллионом звезд вместо крыши за Двенадцатью полями. Постоянно блуждает то к реке, то от нее, господин. На голову слабая, да и хромоногая, и беременела два или три раза, но не прижились они, потому как папкой был или ее папка, или брат, и помрет она в той развалюхе одна, господин, потому что какая семья захочет так марать свою кровь?
— Но я видел старую женщину — не девушку.
— Кобылы Киоги более толстомясые, чем принцессы Нагасаки, господин. Местная девушка тринадцати или четырнадцати лет вполне сойдет за старуху, особенно в полумраке.
Узаемон в сомнении.
— А что это за секретное кладбище?
— О — о, это не секрет, господин: на нашем гостиничном жаргоне мы зовем его «покои постоянных жильцов». Часто путешественник заболевает в пути, господин, особенно во время паломничества, и вечером ложится спать в гостинице, а утром не просыпается. И хозяину такая смерть обходится в копеечку. Не можем же мы просто выбросить тело на обочину. Вдруг родственник придет? Или привидение начнет пугать постояльцев? Кто после этого будет останавливаться в такой гостинице? Но для настоящих похорон нужны деньги, как и для всего в этом мире, господин, чтоб спели, и чтоб камнетес сделал приличное надгробие, и чтоб участок земли отвели в храме… — Хозяин гостиницы качает головой. — Так что мой предок очистил место под кладбище для гостей, которые покидают сей мир в гостинице Харубаяши. Мы храним все регистрационные записи о гостях, лежащих там, и номера, соответствующие именам гостей, если они их называли, и сведения о том, кто захоронен, мужчина или женщина, какого возраста и все такое. Поэтому, если придут разыскивающие их родственники, мы поможем найти могилу.
Шузаи спрашивает:
— А часто ли появляются родственники у ваших умерших гостей?
— При мне не появлялись ни разу, господин, но мы все равно записываем. Моя жена моет камни каждый Обон.
Узаемон спрашивает:
— Когда здесь погребли последнее тело?
Хозяин поджимает губы:
— Все меньше путешественников пересекают Киогу, господин, после того как так хорошо отремонтировали Омурскую дорогу… Последний раз это случилось три года тому назад: один печатник лег в постель живой и здоровый, а утром его нашли холодным, будто камень. Заставляет задуматься, правда?
Узаемона тревожит тон хозяина гостиницы.
— Задуматься о чем?
— Не только старых да больных смерть забирает в Черный паланкин.
Киогская дорога тянется вдоль побережья моря Ариаке, а затем уходит в леса. Один из наемников, Хане, идет позади всех, а другой, Иши, впереди.
— Необходимая предосторожность, — объясняет Шузаи из паланкина, — чтобы точно знать, что никто не следует за нами от Курозане и не поджидает впереди.
Дорога поднимается вверх, через несколько поворотов они пересекают реку Мекура и сворачивают на усыпанную листьями тропу, ведущую в ущелье. Доска приказов у замшелых тории отпугивает всех случайных прохожих. Здесь паланкин опускают на землю, из тайника в полу достается оружие, и на глазах Узаемона Дегучи из Осаки и его покорные слуги превращаются в наемников. Шузаи издает резкий свист. Узаемону он ничего не говорит, а для наемников это сигнал, что все идет по плану. Они бегут с пустым паланкином, поднимаясь все выше, минуя поворот за поворотом. Вскоре у переводчика перехватывает дыхание. Грохот водопада громче и ближе, и, обогнув недавнюю осыпь камней, они подходят к ущелью Мекура: перед ними ступени, вырубленные в скальном уступе в восемь — девять раз выше человеческого роста, заросшие папоротником и вьюнами. С уступа падает холодная река. Внизу вода бурлит и пенится.
Узаемон не может оторвать глаз от водопада…
«Она пьет из этой реки, — думает он, — там, где река — еще горный ручей».
…пока не раздается посвист дрозда, из зарослей дикой камелии. Шузаи свистит в ответ. Листья раздвигаются, и появляются пять человек. Одеты простолюдинами, но в лицах читается та же военная жесткость, как и у других самураев, потерявших хозяина. «Давайте спрячем этот ящик с шестами, — Шузаи указывает на разбитый паланкин, — подальше от глаз».
