«Я ей сын, — думает Узаемон, издав неслышный стон, — тебе — муж, а не посредник между вами».
Утако, служанка матери и ее шпионка, приближается с зонтиком в руке.
— Обещай мне, — Окину старается спрятать волнение, — что не будешь переплывать залив Омура в плохую погоду.
Утако кланяется им обоим и проходит дальше, к палисаднику.
— Значит, ты вернешься, — спрашивает Окину, — через пять дней?
«Бедное, бедное создание, — думает Узаемон, — на ее стороне здесь только я».
— Шесть дней? — Окину ждет от него ответа. — Не больше семи?
«Если бы я мог избавить ее от страданий, — думает он, — разведясь с ней прямо сейчас, я бы…
— Пожалуйста, не дольше восьми дней. Она такая… такая…
…но это привлекло бы ненужное внимание к семье Огавы».
— Я не знаю, сколько уйдет времени, чтобы прочесть все сутры за здоровье отца.
— Ты привезешь мне из Кашимы амулет для невест, которые хотят…
— Гм — м, — Узаемон обут. — Ну, до свиданья, Окину.
«Если бы вина оплачивалась медными монетами,
— думает он, — я бы уже купил всю Дэдзиму».
Проходя по маленькому дворику, такому голому зимой, Узаемон смотрит на небо: похоже, день дождя, который так и не прольется на землю. Впереди, у входных ворот, мать Узаемона стоит под зонтиком, который держит Утако.
— Иохеи еще может присоединиться к тебе, сборы займут лишь несколько минут.
— Как я говорил, мама, — отвечает Узаемон, — это паломничество, а не путешествие с удобствами.
— Люди начнут гадать, а есть ли у семьи Огавы деньги на содержание слуг…
— Я полагаюсь на вас. Вы сумеете объяснить людям, почему упрямый сын ушел паломником в одиночку.
— Кто же будет стирать твое нательное белье и носки?
«Впереди штурм горной крепости Эномото, — думает Узаемон, — а ты про нательное белье и носки…»
— Ты не найдешь мои слова забавными после восьми — девяти дней.
— Я буду ночевать в гостиницах и гостевых общежитиях храмов, а не в канавах.
— Огава не должны шутить, даже упоминать походя, о том, чтобы жить, как бродяги.
— Почему бы вам, мама, не уйти в дом? Вы легко можете подхватить ужасную простуду.
— Потому что долг хорошо воспитанной женщины — провожать сына или мужа от ворот, пусть в доме гораздо уютнее, — она сурово смотрит на дом. — Любопытно, о чем там хнычет моя невестка.
Служанка Утако разглядывает почки камелии.
— Окину пожелала мне удачного паломничества, как и вы.
— Ну, ясно одно: в Карацу они делают это по- другому.
— Она далеко от своего дома, и для нее этот год очень трудный.
— Я после замужества тоже уехала далеко от своего дома, и, если ты намекаешь, что я — одна из этих «трудностей», будь уверен, ей еще повезло! Моя свекровь была ведьмой из ада, из настоящего ада, разве не так, Утако?
Утако едва кивает, едва кланяется и едва шепчет:
— Да, госпожа.
— Никто не называет вас «трудностью», — Узаемон берется за воротный засов.
— Окину… — его мать кладет руку на засов, — сплошное разочарование…
— Мама, ради меня, будьте к ней добры, как…
— …разочарование для нас всех. Я никогда не одобряла этот выбор, так, Утако?
Утако едва кивает, едва кланяется и едва шепчет:
— Да, госпожа.
— Но ты и твой отец настроились только на нее. И как я могла высказать вам свои сомнения?
«Такое переписывание истории, — думает Узаемон, — уже перебор, даже для тебя».
— Но паломничество, — продолжает она, — превосходный повод осмыслить допущенные ошибки.
Лунно — серый кот, крадущийся вдоль стены, попадается Узаемону на глаза.
— Женитьба, знаешь, это как покупка… Что‑то не так?
Лунно — серый кот исчезает в тумане, словно и не появлялся.
— Женитьба, вы говорили, мама, это покупка.
— Покупка, да, и если кто‑то покупает вещь у продавца и потом находит, что она сломана, тогда продавец должен извиниться, вернуть деньги и надеяться, что все закончится лишь этим. Значит, так: я родила трех мальчиков и двух девочек для семьи Огава, и хоть все, кроме Хисанобу, умерли в детстве, никто не может обвинить меня в том, что я сломана. Я не виню Окину за ее слабое чрево — кто‑то может, но я справедливая — и все же факт остается фактом: нам продали бракованный товар. Кто обвинит нас, если мы его вернем? Но многие обвинят нас — все прежние поколения клана Огава, — если мы не отошлем ее домой.
Узаемон отшатывается от приблизившегося лица матери.
Воздушный змей летит сквозь морось на низкой высоте. Узаемон слышит, как шуршат его перышки.
— У многих женщин случалось не два, а больше выкидышей.
— Только опрометчивый крестьянин тратит хорошее семя на бесплодную землю.
Узаемон сдвигает засов, на котором лежит рука матери, и открывает створку ворот.
— Я говорю все это, — улыбается она, — не по злому умыслу, а из чувства долга…
«Теперь, — думает Узаемон, — пришел черед для истории моего приема в семью».
— …потому что именно я посоветовала твоему отцу принять тебя наследником вместо кого‑то побогаче или познатнее. Поэтому я несу особую ответственность за все, что касается продолжения рода Огавы.
Дождевые капли падают на загривок Узаемону и катятся дальше, между лопаток.
— До свидания.
Полжизни тому назад Узаемон, в его тринадцатый год, проделал двухнедельное путешествие из Ши коку в Нагасаки со своим первым учителем Канамару Мотоджи, главным специалистом голландских наук при дворе владыки Тосы. После усыновления семьей Огавы Мимасаку, в пятнадцать лет, он вместе с новым отцом встречался с учеными в таких дальних городах, как Кумамото, но с тех пор, как четырьмя годами раньше стал переводчиком третьего ранга, очень редко покидал Нагасаки. Его путешествия юности вселяли надежды, но этим утром переводчика — «Переводчика ли, — спрашивает себя Узаемон, — можно ли меня по — прежнему так называть?» — обуревают более мрачные чувства. Шипящие гуси убегают от своего клянущего их на все лады пастуха. Дрожащий нищий справляет большую нужду на берегу бурной реки. Туман и дым прячут убийцу или шпиона под каждой конической соломенной шляпой и в каждом решетчатом окне паланкина. «Дорога достаточно многолюдна, чтобы спрятать доносчика, — Узаемон размышляет, — но людей не так много, чтобы спрятать меня». Он проходит по мостам реки Накашима, чьи названия обычно повторяет, когда не может заснуть: гордый Токивабаши, Фукуробаши — рядом со складами торговцев материей, Меганебаши — чьи двойные арки становятся кругами в тихие дни, приземистый Уоичибаши, всем мостам мост — Хигашишинбаши, вверх по течению, рядом с местом для казней — Имохарабаши, Фурумачибаши — старый и ветхий, как и его название, шатающийся Амигасабаши, и последний, самый высокий — Оидебаши. Узаемон останавливается у лестницы, уходящей в туман, и вспоминает весенний день, когда он впервые попал в Нагасаки.
