— Значит, у нас нет никаких жалоб? Ни болей, ни кровотечений?
Ей кажется, что мир для него — одна, устроенная им, отменная шутка.
— Нет.
— Запор? Понос? Геморрой? Молочница? Мигрень?
— Сейчас я страдаю, — не может сдержаться Орито, — от лишения свободы.
Сузаку улыбается аколиту Чуаи и настоятельнице.
— Наши связи с миром внизу вяжут нас, как канаты. Разрежь их — и будешь так же счастлива, как дорогие сестры.
— Моих «дорогих сестер» вытащили из борделей и ярмарочных шоу уродцев, и, возможно, им здесь лучше. Я потеряла большее, а Эномото… — настоятельница Изу и аколит Чуаи вздрагивают от упоминания с таким яростным презрением имени настоятеля, — так и не встретился со мной с того времени, когда купил меня. И хватит… — Орито едва сдерживается, чтобы не наставить на него палец, как делают разгневанные голландцы, — потчевать меня вашими банальностями о судьбе и божественном балансе. Просто дайте мне мое «Утешение». Пожалуйста. Женщины хотят ужинать.
— Вряд ли подобает самой новой сестре, — начинает настоятельница, — обращаться…
Сузаку останавливает ее вежливым поднятием руки:
— Давайте выкажем ей небольшое снисхождение, настоятельница, даже если она этого недостойна. Упрямство чаще всего укрощается добротой, — монах наливает мутную жидкость в каменную чашку размером с наперсток.
«Видишь, как медленно он делает, — думает она, — чтобы усилить твою жажду».
Орито останавливает руку, схватившую чашку с протянутого ей подноса.
Отворачивается, чтобы рукав скрыл от всех вульгарный процесс питья.
— Как только тебя одарят, — обещает Сузаку, — у тебя сразу возникнет чувство, что твое место здесь.
«Никогда, — думает Орито, — никогда». Язык впитывает маслянистую жидкость…
…и кровь ускоряет бег, артерии расширяются, и блаженство разливается по ее суставам.
— Богиня не выбирала тебя, — говорит настоятельница Изу. — Ты выбрала Богиню.
Теплые снежинки планируют на кожу Орито, тают, что‑то шепча.
Каждый вечер докторская дочь хочет спросить Сузаку о составе «Утешения». Каждый вечер сдерживается. «Вопрос, — знает она, — вызовет разговор, а разговор — шаг к согласию со случившимся».
— Что хорошо для тела, — говорит Сузаку рту Орито, — то хорошо для души.
Ужин — это праздник в сравнении с завтраком. После краткого благодарения экономка Сацуки и сестры едят соевый творог, обвалянный в кунжутных семечках и обжаренный в масле с чесноком, маринованные баклажаны, сардины и белый рис. Даже самые надменные монахини вспоминают о своем бедняцком прошлом, когда могли только мечтать о такой еде, и наслаждаются каждым кусочком. Настоятельница ушла с учителем Сузаку на ужин к учителю Генму, поэтому настроение в Длинном зале спокойное и умиротворенное. Когда все съедено, а посуда и палочки вымыты, сестры курят трубки за столом, делятся историями, играют в маджонг, перечитывают — или просят кого‑нибудь перечитать — новогодние письма и слушают, как Хацуне играет на кото. Действие «Утешения» немного ослабевает с каждым вечером, замечает Орито. Она уходит, как всегда, не попрощавшись. «Подождем, пока ее одарят, — чувствует она мысли женщин. — Подождем, пока ее живот станет большим, как скала, и тогда ей понадобимся мы, чтобы помочь скрести, приносить и таскать».
Вернувшись в келью, Орито находит разожженный очаг. Яиои.
Неприязнь Умегае и враждебность Кагеро побуждают ее отвергнуть Дом.
«Но доброта Яиои, — боится она, — примирит ее со здешней жизнью…»
…и приблизит тот день, когда храм Ширануи станет ее домом.
«Кто знает, — гадает она, — а вдруг Яиои всего лишь выполняет приказ Генму?»
Орито, в смятении и дрожа от ледяного воздуха, обтирается куском материи.
Она ложится на бок под одеяла, глядя на огненный сад.
Ветки хурмы провисают от спелых фруктов. Они светятся в сумерках.
Ресница в небе вырастает в цаплю; неуклюжая птица опускается…
У нее зеленые глаза и красное оперение; Орито боится ее неловкого клюва.
Цапля говорит, конечно же, на голландском: «Ты прекрасна».
Орито не желает поощрять цаплю, не желает и прогонять.
Она — во дворе Дома сестер: слышит, как стонет Яиои. Сухие листья летят, как летучие мыши; летучие мыши летят, как сухие листья.
«Как мне убежать? — вопрос вслух. — Ворота закрыты».
«С каких пор, — надсмехается лунно-серый кот, — кошкам нужны ключи?»
«Нет времени, — раздражение переполняет ее, — для загадок».
«Сначала убеди их, — говорит кот, — что ты здесь всем довольна».
«Почему, — спрашивает она, — я вообще должна убеждать их в этой лживой довольности?»
«Потому что только тогда, — отвечает кот, — они перестанут следить за тобой».
Глава 16. АКАДЕМИЯ ШИРАНДО В РЕЗИДЕНЦИИ ОЦУКИ В НАГАСАКИ
Закат двадцать четвертого дня десятого месяца
— Я делаю вывод, — говорит Иошида Хаято, все еще моложавый автор обстоятельной монографии об истинном возрасте Земли, внимательно оглядывая аудиторию, состоящую из восьмидесяти — девяноста ученых, — что широко распространенное мнение, будто Япония — непобедимая крепость, является пагубным заблуждением. Уважаемые академики, мы — ветхое строение с потрескавшимися стенами, дырявой крышей и алчными соседями. — Иошида страдает болезнью костей, и необходимость говорить громко, на весь зал в шестьдесят циновок, выматывает его. — К северо-западу от нас, на расстоянии утреннего путешествия от острова Цусима, живут хвастливые корейцы. Кто сможет забыть провокационные плакаты их последнего посольства? «Инспекторы владений» и «Мы чисты», намекающие тем самым: «А вы — нет!»
Некоторые ученые хмыкают, соглашаясь.
— На северо-востоке находится огромная страна Эзо, родной дом диких айну, но также и русских, которые нарисовали карты наших берегов и предъявляют права на Карафуто. Они называют его Сахалин. Прошло всего лишь двенадцать лет с тех пор, как француз… — Иошида разминает губы, чтобы выговорить иностранную фамилию, — …Лa Перуз назвал пролив между Эзо и Карафуто своим именем! Как французы отнеслись бы к проливу Иошида у своих берегов? — Смысл речи преподнесен точно и понят всеми. — Недавние набеги капитана Беньовского и капитана Лаксмана предупреждают нас о близком будущем, когда блуждающие европейцы будут не просто просить у нас продовольствия, но и требовать вести с ними торговлю, предоставлять доки и склады, а то и укрепленные порты, заключать неравноправные договора. Колонии прорастут, как чертополох и сорняки. Тогда мы поймем, что наша «неприступная крепость» была всего лишь безвредной пилюлей, прописанной для успокоения больного, и ничем более, что наши моря не представляют собой «непроходимый ров», а, как написал мой далеко видящий коллега Хаяши Шихеи, «океанская дорога без границ, соединяющая Китай, Голландию и мост Нихонбаши в Эдо».
