«Не жалей себя, — думает Якоб. — Храни хотя бы свое достоинство».
Слышатся шаги поднимающегося по лестнице Ханзабуро. Якоб закрывает Псалтырь.
Даже Даниэль Сниткер в нетерпении ждет отплытия…
…по крайней мере, в тюрьме Батавии он насладится встречей с друзьями и женой.
Ханзабуро копошится в своей каморке за дверью.
«Орито предпочла заключение в монастыре… — шепчет его одиночество.
Птица на лавровом дереве выводит неторопливые трели.
…дэдзимской женитьбе с тобой». Шаги спускающегося по лестнице Ханзабуро.
Якоб беспокоится о своих письмах домой к Анне, сестре и дяде. Боится, что Ворстенбос отправит их прямиком в нужник «Шенандоа».
Ханзабуро ушел, осознает клерк, даже не попрощавшись.
Ложная весть о его позоре дойдет сначала до Батавии, а потом — до Роттердама.
«Восток, — скажет отец Анны, — показывает, какой у человека характер».
Якоб прикидывает, что весточку о нем она получит не раньше января 1801 года.
Каждый богатый, озабоченный похотью, прямой наследник своего отца в Роттердаме будет просить ее руки…
Якоб открывает Псалтырь, но слишком взволнован, чтобы читать Давидовы псалмы.
«Я честный человек, — думает он, — но посмотрите, к чему привела меня честность».
Выйти наружу — невыносимо. Оставаться здесь — невыносимо.
«Другие станут думать, что ты боишься показаться». Он надевает камзол.
Спустившись с лестницы, Якоб наступает на что‑то скользкое, падает назад…
…и ударяется копчиком о край ступеньки. Он видит и чувствует по запаху, что поскользнулся на большой человеческой говняшке.
Длинная улица опустела, лишь два кули ухмыляются при виде рыжего иностранца и показывают рога, приставляя руки к голове, как делают французы, когда называют кого‑то рогоносцем.
В воздухе роятся насекомые, рожденные влажной землей и осенним солнцем.
Ари Грот торопится к резиденции ван Клифа.
— Господин де 3. вызвал множество слухов своим отсутствием на проводах Ворстенбоса.
— Мы с ним уже попрощались, — Якоб неожиданно обнаруживает, что повар заступил ему дорогу — …раньше.
— Моя челюсть отпала вот досюда, — показывает Грот, — когда я услышал эту новость!
— Ваша челюсть, как я вижу, вернулась на прежнее место.
— Знач, будете отбывать свой срок в Высоком доме, а не там, заместителем. Как я понимаю, не сошлись во мнениях о роли заместителя директора, да — а?
Якобу некуда смотреть, кроме как на стены, ливневые канавы или лицо Ари Грота.
— Крысы говорят, вы не подписали ту липовую накладную? Дорогая привычка — честность. Преданность — это непросто. Говорил же я вам? Знаете, господин де 3., какой‑нибудь парень посволочнее, поумнев за пару дружеских игр в картишки, мог бы поржать, знач, над незадачей соперника…
Ковыляя, проходит Сиако, неся тукана в клетке.
— …но я так считаю, пусть ржет Фишер, — бывалый повар прижимает ладонь к сердцу. — Все хорошо, что хорошо кончается, скажем так. Господин В. позволил мне вывезти весь груз за десять процентов: в прошлый год Сниткер хотел пятьдесят на пятьдесят за угол на «Октавии», еще тот хапуга. Зная теперь его судьбу, рад, что не ударили по рукам! Верная «Шенандоа»… — Грот мотает головой на Морские ворота… — уйдет с урожаем трех добрых лет, да — а. Директор В. даже дал мне двадцать процентов от продажи четырех гроссов статуэток Арита, да — а, за посреднические услуги.
Ведра золотаря покачиваются на шесте, испуская вонь.
— Интересно, как тщательно, — Грот раздумывает вслух, — их обыскивают?
— Четыре гросса статуэток, — Якоб цепляется за цифру. — Не два гросса?
— Сорок восемь дюжин, угу. На аукционе потянут на кругленькую сумму. А в чем вопрос?
— Да так. — «Ворстенбос врал, — понимает Якоб, — с самого начала». — Ну если я больше ничего не могу для вас сделать…
— Кстати, — говорит Грот, вытаскивая какой‑то кулек из кармана, — это я могу…
Якоб узнает свой табачный кисет, который Орито отдала Уильяму Питту.
— …кое‑что сделать для вас. Хорошая вещь… ваша, похоже?
— И вы предполагаете продать мне мой же табачный кисет?
— Просто возвращаю настоящему владельцу, господин де 3., какие деньги…
Якоб ждет, когда Грот назовет настоящую цену.
— …хотя, может, сейчас самое время, знач, чтобы напомнить, что умная головушка продала бы наши два последних ящика порошка Эномото раньше, чем позже. Китайские джонки вернутся назад, забитые ртутью, где б только они ее ни раздобыли, и, entre nous
[59]
, Лейси и Ворстенбос пришлют тонну на следующий год, а когда рынок заполняется товаром, цена падает.
— Я не продам Эномото. Найдите другого покупателя. Любого другого.
— Клерк де Зут! — Петер Фишер марширует по Длинной улице от Задней аллеи. Лучится предвкушением возмездия. — Клерк де Зут. Что это?
— На голландском мы называем это «большой палец», — Якоб не может заставить себя добавить уважительное «господин заместитель».
— Да, я знаю, что «большой палец». Но что на моем большом пальце?
— Похоже… — Якоб чувствует, что Ари Грот исчез, — грязное пятно.
— Клерки и матросы обращаются ко мне, — Фишер возвышает голос, — «господин заместитель директора Фишер». Понятно?
«Два года такого, — вычисляет Якоб, — превратятся в пять лет, если он станет директором».
— Я очень хорошо понимаю, что вы говорите, господин заместитель директора Фишер.
На лице Фишера появляется триумфальная улыбка победителя.
— Пыль! Да. Пыль. Она на полках бухгалтерии. И я приказываю вам вычистить ее.
Якоб проглатывает слюну.
— Обычно, кто‑то из слуг…
— Да, но я приказываю вам, — Фишер тычет в ребра Якоба грязным пальцем, — протереть полки сейчас же, потому что вам не нравятся рабы, слуги и прочие неравенства в статусе.
Овца, вырвавшаяся на свободу, бежит по Длинной улице.
«Он хочет, чтобы я его ударил», — думает Якоб.
— Я протру их позже.
— Вы каждый раз должны обращаться ко мне, как к господину заместителю директора Фишеру.
«И впереди годы такого», — думает Якоб.
— Я протру их позже, господин заместитель директора Фишер.
Они стоят и смотрят друг на друга; овца блеет и ссыт.
— Протрите полки сейчас же, клерк де Зут. Если вы не…
