«Какая из тех сотен собравшихся вместе крыш, — гадает Якоб, — твоя?
На Перекрестке полицейский Косуги крепко привязывает колокольный язык.
«Сегодня Огава словарь ей не понесет», — понимает Якоб.
Туоми и Баерт забивают гвоздями дверь и ставни Садового дома.
«Мой подарок и письмо слишком бестактные и скоропалительные, — признает Якоб, — но утонченные ухаживания здесь невозможны».
Что‑то трещит и разлетается на куски в Садовом…
«По крайней мере, сейчас я могу перестать клясть себя за трусость».
Маринус и Илатту, борясь с ветром, везут в тележке деревца в глиняных горшках…
…и двадцать минут спустя две дюжины яблочных саженцев в безопасности, надежно укрыты в коридоре больницы.
— Я… мы… — тяжело дыша, доктор показывает на молодые деревца, — у вас в долгу.
Илатту поднимается в темноту и исчезает в люке чердака.
— Я же их поливал, — Якоб переводит дыхание. — И теперь считаю себя обязанным их защищать.
— Я совершенно не представлял себе, сколь опасна морская соль, пока Илатту не предупредил меня. Эти деревья я привез из Хаконе: не имея латинских названий, они могли бы просто исчезнуть. Нет большего дурака, как старый дурак.
— Ни одна душа не узнает, — обещает Якоб, — даже Клас.
Маринус хмурится, задумывается и спрашивает: «Клас?»
— Садовник, — напоминает Якоб, отряхивая одежду, — в доме ваших тетушек.
— A — а, Клас! Дорогой Клас обратился в компост много лет тому назад.
Тайфун воет, как тысяча волков, на чердаке уже горит лампа.
— Ну, — говорит Якоб, — а я лучше побегу в Высокий дом, пока еще есть возможность добраться туда.
— Богу решать, будет ли он высоким наутро.
Якоб толкает входную дверь: ветер захлопывает ее с такой силой, что клерк отлетает назад. Якоб и доктор выглядывают наружу и видят, как бочка катится по Длинной улице и разбивается в щепки у Садового дома.
— Оставайтесь в нашем убежище наверху, — предлагает Маринус, — пока тайфун не выдохнется.
— Я бы не хотел вам мешать, — отвечает Якоб. — Вы же очень цените вашу приватность.
— Какая польза будет моим семинаристам от вашего трупа, если вы разделите судьбу той бочки? Идите первым, чтобы я не упал и не раздавил нас обоих…
Шипящая лампа высвечивает сокровища книжных полок Маринуса. Якоб наклоняет голову и прищуривается, разглядывая названия: «Новый органон» Фрэнсиса Бэкона, «Метаморфозы растений» фон Гете, «Тысяча и одна ночь» в переводе Антуана Галлана. «Печатное слово — это пища, — говорит Маринус, — и вы, похоже, голодны, Домбуржец». «Система природы» Жан- Батиста де Мирабо (псевдоним — как каждый племянник голландского пастора, Якоб знает об атеисте, бароне д’Ольбахе) и «Кандид, или Оптимизм» Вольтера. «Довольно ереси, — замечает Маринус, — чтобы раздавить ребра инквизитору». Якоб не отвечает, увидев рядом «Математические начала натуральной философии» Ньютона, «Сатиры» Ювенала, «Ад» Данте на его родном итальянском языке и отрезвляющую «Книгу мироздания» их соотечественника Кристиана Гюйгенса. И стоят эти книги лишь на одной из двадцати — тридцати полок, выстроившихся по стенам чердака. На рабочем столе Маринуса лежит «Остеография и анатомия костей» Уильяма Чеселдена.
— Посмотрите, что у вас внутри, — предлагает доктор.
Якоб начинает пролистывать книгу, и дьявол сеет зерно сомнения.
«А если сей костяной движитель… — зерно пускает корни, — …и есть сам человек…»
Ветер бьется о стены, словно стучат друг о друга стволы падающих деревьев.
«…и святая любовь лишь означает появление младенца, крохотного костяного движителя»?
Якоб думает о вопросе аббата Эномото при их встрече.
— Доктор, вы верите в существование души?
Маринус готовится, как предполагает клерк, к требующему больших знаний и сокровенному ответу: «Да».
— Тогда где… — Якоб указывает на рисунок насмешливо набожного скелета, — …где она?
— Душа — это глагол, действие, — доктор натыкает горящую свечу на пику подсвечника. — Не существительное.
Илатту приносит две кружки горького пива и миску сладкого сушеного инжира.
Каждый раз, когда Якоб уверен в том, что ветер не может прибавить усердия в маниакальной настойчивости, не сорвав крышу, ветер прибавляет, но крыша остается на месте, пока остается. Стропила и балки скрипят и трясутся, как у мельницы на полных оборотах. «Ужасная ночь, — думает Якоб, — но даже ужас может стать монотонным». Илатту штопает носок, пока доктор пускается в воспоминания о своем путешествии в Эдо с директором Хеммеем и старшим клерком ван Клифом. «У них нет зданий, которые можно сравнить с собором Святого Петра или с Нотр — Дамом, но гений японской цивилизации проявляется в их дорогах. Магистраль Токайдо от Осаки до Эдо, от живота империи до головы, если хотите, я утверждаю, — ей нет равных на Земле, ни сейчас, ни в прошлом. Дорога — это город, пятнадцать футов в ширину и триста прекрасно выложенных, прекрасно обслуживающихся, идеально чистых германских миль в длину с пятьюдесятью тремя дорожными станциями, где путешественник может нанять обслугу, поменять лошадей и отдохнуть или попьянствовать. А самое простейшее, самое разумнейшее наслаждение от всего?! Все движутся по левой стороне, поэтому здесь понятия не имеют, что такое неизбежные столкновения, заторы, которыми так полна Европа. На менее населенных отрезках дороги я доводил наших инспекторов до белого каления, когда покидал мой паланкин и занимался сбором ботанических образцов по краям дороги. Я нашел более тридцати новых видов для моей «Флоры Японии», пропущенных Тунбергом
[55]
и Кемпфером
[56]
. И в конце пути — сам Эдо».
— Который лицезрели не более дюжины европейцев?
— Меньше. Получите кресло старшего клерка за три года, тогда и увидите его.
«Меня здесь уже не будет», — надеется Якоб и начинает с грустью думать об Орито.
Илатту отрезает нитку. Море бушует, отделенное одной улицей и стеной.
— Эдо — это миллион людей, которые живут в паутине улиц, простирающихся во все стороны, куда ни посмотри. Эдо — суматошная смесь деревянной обуви, тканей, криков, лая, плача, шепотов. Эдо — свод всех человеческих желаний, и Эдо — исполнитель этих желаний. Каждый даймё
[57]
должен содержать там резиденцию для назначенного наследника и главной жены, и самые большие из них — настоящие крепости, сами по себе города с высокими стенами. Великий мост Эдо, на который ссылаются все в Японии, двести шагов в ширину. Будь моя воля, я бы влез в шкуру местного и побродил бы по этому лабиринту, но, естественно, Хеммею, ван Клифу и мне не разрешено было покидать гостиницу «для нашей безопасности» до самого дня назначенной встречи с сегуном. Поток ученых и любопытствующих помогали справляться со скукой, особенно те, кто приходил с растениями, луковицами и семенами.
