Абак Якоба идет в ход: «Десять тысяч восемьдесят гульденов».
— Ух ты! — вырывается у потрясенного Лейси.
— И это только чистая прибыль, — уточняет Ворстенбос. — Товары, купленные на деньги компании, записаны в транспортной накладной — никем, естественно, не заверенной — как «фарфоровые статуэтки личной коллекции исполнительного директора». Вашей рукой, Сниткер.
— Предыдущий директор, упокой Господь его душу, — меняет версию Сниткер, — отписал их мне в завещании, до того, как отбыл с посольством к императорскому двору.
— Выходит, господин Хеммей предвидел, что его ждет на обратном пути из Эдо?
— Гейсберт Хеммей был необычно предусмотрительным человеком.
— Тогда покажите нам его необычно предусмотрительное завещание.
— Документ, — Сниткер вытирает рот, — сгорел при пожаре.
— Кто засвидетельствовал завещание? Господин ван Клиф? Рыбак? Обезьяна?
Сниткер недовольно выдыхает:
— Мы напрасно теряем время. Отрежьте свою десятину, но не больше шестнадцатой части, или я, клянусь Богом, выброшу эти проклятые статуэтки в гавань.
Шум разгульного веселья доносится от Нагасаки.
Капитан Лейси сморкается в капустный лист.
Почти стертое перо Якоба мчится по бумаге; кисть руки его болит.
— Я, похоже, чего‑то не понимаю, — на лице Ворстенбоса читается недоумение. — Что это за разговор о «десятине»? Господин де Зут, может, вы прольете свет?
— Господин Сниткер пытается дать вам взятку.
Лампа начинает раскачиваться; она дымит, притухает, опять разгорается.
Матрос на нижней палубе настраивает скрипку.
— Вы полагаете, — Ворстенбос моргает, глядя на Сниткера, — что моя честь продается? Как у какого-нибудь изъеденного оспой и червями капитана порта на Шельде, который незаконно вымогает деньги с каждой баржи?
— Тогда — одна девятая, — рычит Сниткер. — Клянусь, это мое последнее предложение.
— Завершите перечень обвинений, — Ворстенбос щелкает пальцами, повернувшись к своему клерку, — фразой: «Попытка подкупа финансового проверяющего», — и перейдем к вынесению приговора. Смотрите сюда, Сниткер: это касается вас. Пункт первый: Даниэль Сниткер снят с должности и лишается всего… да, всего… жалованья, начиная с 1797 года. Пункт второй: по прибытии в Батавию Даниэль Сниткер заключается в тюрьму Старого форта за содеянное. Пункт третий: его частный груз выставляется на аукцион. Поступления от продажи пойдут на компенсацию убытков Компании. Я вижу, вы уже слушаете внимательно.
— Вы… — дерзкий Сниткер раздавлен, — …разоряете меня.
— Этот процесс послужит назиданием для каждого паразита — директора, жирующего за счет Компании. «Даниэль Сниткер получил по заслугам», — предупредит их JTOT вердикт, и они подумают: «Возмездие может настигнуть и меня». Капитан Лейси, благодарю вас за участие в этом неприятном деле; господин Вискерк, надеюсь, вы найдете господину Сниткеру гамак на полубаке. Ему придется отработать проезд на Яву: как не моряк, он будет подчиняться общей дисциплине. Более того…
Сниткер вскакивает из‑за стола и бросается к Ворстенбосу. Якоб краем глаза замечает кулак Сниткера над головой патрона и пытается его перехватить: горящие павлины кружатся перед глазами, стены каюты поворачиваются на девяносто градусов, пол бьет по ребрам, металлический привкус во рту, конечно же, кровь. Пыхтение, сопение и стоны доносятся до него. Якоб видит, как первый помощник наносит сокрушительный удар в солнечное сплетение Сниткера, отчего лежащий клерк вздрагивает в непроизвольном сочувствии. Еще два моряка врываются в помещение как раз в тот момент, когда Сниткер сгибается пополам и падает на пол.
Где‑то на нижних палубах скрипка наигрывает мелодию песенки «Моя темноглазая девочка из Твенте».
Капитан Лейси наливает себе стакан черносмородинного виски.
Ворстенбос лупит Сниткера по лицу тростью с серебряным набалдашником, пока не устает рука.
— Заковать это насекомое в кандалы и бросить в самый грязный угол жилой палубы, — приказывает Ворстенбос.
Первый помощник и двое матросов утаскивают стонущее тело. Ворстенбос опускается на колени рядом с Якобом и похлопывает его по плечу:
— Благодарю, что приняли удар на себя, мой мальчик. Ваш нос сейчас, боюсь, яйцо всмятку.
Боль в носу Якоба говорит о переломе, руки и колени липкие, но не в крови. В чернилах, осознает клерк, поднимаясь с пола.
Чернила из его разбитой чернильницы, синие ручейки и расползшиеся озерца…
Чернила, которые впитываются сухим деревом, затекают в щели и в трещины…
«Чернила, — думает Якоб, — более плодовитой жидкости не найти…»
Глава 3. НА САМПАНЕ, ПРИШВАРТОВАННОМ К «ШЕНАНДОА» В ГАВАНИ НАГАСАКИ
Утро 26 июля 1799 г.
Без шляпы, изнывая от жары в синем парадном мундире, Якоб де Зут мыслями уходит на десять месяцев в прошлое. В тот день разгневавшееся Северное море бросалось на дамбы Домбурга, и брызги разлетались по всей Церковной улице, падая на дом пастора, где дядя как раз вручал ему промасленный парусиновый мешок. В нем лежал потрепанный Псалтырь в переплете из оленьей кожи, и Якоб мог — более — менее — восстановить в памяти речь дяди. «Лишь небеса знают, племянник, сколько раз ты выслушивал эту историю. Твой прапрадедушка находился в Венеции, когда туда пришла чума. Его тело покрылось опухолями размером с лягушку, но он читал молитвы из этого Псалтыря, и Бог исцелил его. Пятьдесят лет спустя твой дедушка Тис служил солдатом в Германии, и его отряд попал в засаду. Этот Псалтырь остановил мушкетную пулю, — он касается пальцем свинцовой пули, застрявшей в коже переплета, — не позволив пробить сердце дедушки. Чистая правда и я, твой отец, и ты, и Герти — обязаны этой книге нашими жизнями. Мы не паписты, не приписываем волшебной силы гнутым гвоздям или старым тряпкам, но ты же понимаешь, насколько эта книга священна: благодаря нашей вере она связана с нашей родословной. Она — подарок твоих предков и ссуда твоим потомкам. Что бы ни случилось с тобой в грядущие года, никогда не забывай: этот Псалтырь, — он касается парусинового мешка, — твой пропуск домой. Псалмы Давида — Библия внутри Библии. Молись по нему, внимай написанному в нем — и ты никогда не заблудишься. Защищай книгу своей жизнью, и она даст пищу твоей душе. Ступай, Якоб, и да пребудет с тобой Господь».
— Защищай книгу своей жизнью, — бормочет Якоб себе под нос…
«…а в ней, — думает он, — сейчас главная загвоздка».
Десятью днями ранее «Шенандоа» бросила якорь у Папенбург-Рок — скалы, названной так в честь мучеников истинной веры, сброшенных с ее вершины, — и капитан Лейси приказал сложить все символы христианской веры в бочку и наглухо забить гвоздями, чтобы сдать японцам и получить назад лишь перед самым отплытием корабля из Японии
[6]
. Исключения не сделали ни для назначенного директора Ворстенбоса, ни для его протеже-клерка. Матросы «Шенандоа» недовольно бурчали, что они скорей расстанутся с яйцами, чем с крестами, и скоро все кресты и медальоны святого Кристофера исчезли в укромных тайниках, которых не обнаружили японские инспекторы и вооруженные охранники, когда обыскивали все палубы. Бочку же заполнили четками и молитвенниками, специально привезенными для этого капитаном Лейси: Псалтырь де Зута туда не попал.
