— Повели меня двое слуг, — продолжает Грот, изучая свои карты, — вниз по лестнице, а я даж не пикнул, пока, вдруг, слышу, ключом замок за мной закрыли. В камере, не больше этой комнаты, сидело двадцать четыре парня моих лет иль старше. Одни уже неделями сидели; другие — как скелеты, кровью харкают… О-о, как я по двери колотил, чтоб открыли, а этот, весь в струпьях, здоровенный хряк подкатился ко мне и говорит: «Ты лучше дай мне полугульден щас на сохрану». Я ему: «Какой полугульден?» А он говорит: или я ему сам отдам, или он меня отделает, и все равно возьмет. Я спрашиваю: когда нас на воздух выводят размяться да надышаться. «Нас не выведут, — говорит он, — пока корабль не придет или мы не откинемся. А щас — деньги». Я б мог наврать, что вербовщик не дал, но Ари Грот — не врун. Он не шутил про откинувшихся: восемь таких же «крепких да решительных парней» лежали по двое в одном гробу. Железная решетка в окне на улицу — для света да воздуха, вишь как, да жрачка такая херовая, что не знаешь, какое ведро с едой, а какое — с говном…
— Почему ж вы двери не сломали? — спрашивает Туоми.
— Железные двери да охрана с дубинками шипастыми, вот почему. — Грот снимает с головы вошь. — О-о, я нашел способ выжить, чтоб рассказать вам все. Это мое хобби — искусство выживания. И в тот день, когда нас повели к телегам, чтобы отвезти на «Адмирал де Рюйтер», связанных друг с другом, как воришек, я дал себе три клятвы. Первая: никогда не верь ни одному кенту, который говорит: «Мы о тебе позаботимся». — Он подмигивает Якобу. — Вторая: никогда не будь бедным, хоть как‑нибудь, но не будь, чтоб такой прыщ, как ван Эйс, не смог продать тебя да купить, как раба. Третья? Получить назад мой полугульден с этого хряка прежде, чем доплывем до Кюрасао. Моей первой клятвы я держусь и по сей день. Вторая… ну, у меня есть надежда, что Ари Грот не закончит свою жизнь в могиле для нищих. А третья — о, да — а, я получил свой полугульден той же ночью.
Вибо Герритсзон ковыряет в носу и спрашивает:
— Как?
Грот смешивает карты.
— Я сдаю, морячки.
Пять бутылей рома на полке. Моряки пьют больше клерка, но Якоб чувствует, как тяжелеют его ноги. Корнифель, он знает, сегодня денег ему не принесет.
— Буквам, — рассказывает Иво Ост, — нас учили в сиротском доме, и арифметике, и Священному Писанию: о — очень большая доза Библии и молитвы в часовне дважды в день. Евангелие заставляли заучивать слово в слово, а ошибка каралась ударом тростью. Какой бы пастор из меня вышел! Хотя — кто стал бы выслушивать Десять Заповедей от «непонятно чьего сына»? — Он сдает по семь карт каждому игроку. Переворачивает верхнюю карту на оставшейся колоде. — Бубны козыри.
— Я слышал, — говорит Грот, кладя восьмерку крестей, — Компания послала одного охотника за головами, черного, как, знач, сажа, в пасторскую школу в Лейдене. С тем, чтобы он вернулся в джунгли и указал людоедам путь истинный, чтоб они стали мирными и пушистыми. Библия — это ж дешевле, чем винтовки и все такое.
— Но винтовки‑то веселее, — вставляет Герритсзон. — Бах — бах — бах.
— Какой прок от раба, — спрашивает Грот, — если в нем столько дыр?
Баерт целует свою карту и кладет даму крестей.
— Эта сучка — единственная на Земле, — говорит Герритсзон, — позволяет тебе делать это.
— С сегодняшним выигрышем, — заявляет Баерт, — я могу заказать себе златокожую мадам.
— Вам в приюте дали такую фамилию, господин Ост? «Я бы никогда не задал этот вопрос трезвым», — ругает себя Яков.
Но Ост, размякший от рома Грота, совсем не злится на вопрос. «Да, там. Ост-это от Ост-Индской компании, которая основала тот приют, а кто б сказал, что нет во мне крови Востока? Иво — потому что меня оставили на ступеньках сиротского дома двадцатого мая, под день святого Иво. Мастер Дрийвер, который этот дом возглавлял, постоянно говаривал, что Иво — это мужское производное от Евы, чтоб я помнил, в каком грехе меня родили.
— Богу интересны поступки человека, — откликается Якоб, — а не обстоятельства его рождения.
— Жаль только, что за моей спиной стояли такие волки, как Дрийвер, а не Бог.
— Господин де Зут, — обращается к нему Туоми, — вам ходить.
Якоб кладет пятерку червей, Туоми — четверку.
Ост проводит углами карт по своим яванским губам.
— Я вылез из чердачного окошка, над палисандровым деревом, и там, к северу, за Старым фортом, увидел полоску синего… или зеленого… или серого… и запах рассола перебивал канальную вонь, и корабли казались живыми, ветер надувал паруса, и я сказал этому дому: «Ты не мой дом», и я сказал этим волкам: «Вы мне не хозяева», и я сказал морю: «Потому что ты — мой дом». А потом я иногда заставлял себя верить, что море мне ответило: «Да, я твой дом, и придет день, когда я позову тебя к себе». Сейчас—το я знаю, что не говорило, но… несешь свой крест, как можешь, правда? Так я и рос все эти годы, и, когда волки били меня «во имя моего блага», я мечтал о море, ведь я не знал тогда его крутого нрава… ну и что, да — а, пусть и не был еще я на корабле… — Он выкладывает пятерку крестей.
Баерт выигрывает сдачу: «Теперь могу и двойняшек златокожих вызвать на ночь…»
Герритсзон отдает семерку бубен, объявляя: «Дьявол».
— Чертов ты Иуда, — говорит Баерт, теряя десятку крестей, — чертов ты Иуда.
— И что, — спрашивает Туоми, — море позвало, Иво?
— На двенадцатый год — или когда директор решал, что тебе исполнилось двенадцать — нас приобщали к полезному труду. Девочки шили, пряли, стирали. Нас, ребят, отдавали плотникам и бочкарям, офицерам в денщики, иль в порт грузчиками. Меня определили к канатному мастеру, и я выдергивал пеньку из старых канатов. Мы обходились дешевше, чем слуги, дешевше, чем рабы. Дрийвер эти деньги в карман себе клал, а нас чуть больше сотни работало, так что ему хватало. Но зато нас отпускали за стены приюта. Без всякой охраны: а куда бежать? В джунгли? Я же не знал батавских улиц, лишь от приюта до церкви. Но понемногу начал ориентироваться, с работы возвращался кружным путем, мастер посылал меня то на китайский базар, то в порт, и я бродил мимо пристаней, довольный, как амбарная крыса, глазел на моряков с разных стран… — Иво Ост кладет валета бубен, выигрывая сдачу. — Дьявол Папу бьет, а плутишка — дьявола.
— Так гнилой зуб разболелся, — говорит Баерт, — мочи нет терпеть.
— Сыграно мастерски, — хвалит Грот, сбрасывая какую‑то мелкую карту.
— Однажды, — продолжает Ост, — мне уже было четырнадцать, или около того, я нес бухту веревки для какого‑то лавочника и увидел такой чистенький бриг, маленький, ухоженный, и с фигурой на носу корабля… фигурой женщины. «Сара — Мария» звался бриг, и я… я услышал голос, как будто голос, но без голоса, говорящий мне: «Это твой корабль, и сегодня тот день».
— Ну теперь все ясно, — бормочет Герритсзон, — как французский нужник.
— Вы услышали, — подсказывает Якоб, — что‑то вроде внутреннего приказа?
