Якоб встает. Мышцы ног покалывает от долгого сидения.
— Я вернусь через десять минут.
— Значит, ваша одна равняется десяти. В Пруссии джентльмен всегда выражается определенно.
— Я пойду, — бормочет Якоб едва слышно, — пока не передумал.
Якоб ждет на оживленном Перекрестке, наблюдая, как мимо него взад и вперед проходят рабочие. Доктор Маринус появляется довольно скоро: он ковыляет с двумя переводчиками, которые несут его медицинский саквояж, чтобы помочь потерявшему сознание купцу. Он видит Якоба и просто проходит мимо, чему Якоб только рад. Дым, пахнущий экскрементами, выходящий из его пищевода в завершающей стадии эксперимента с дымовым клистиром, отбил всякое желание искать дружбы доктора Маринуса. Из‑за позора, испытанного им в тот день, он избегает и госпожу Аибагаву: естественно, что она — да и другие семинаристы — теперь видит в нем полуобнаженный агрегат с жировыми клапанами и трубками из плоти!
«Шестьсот тридцать шесть кобанов, — признается он себе, — повышают самоуважение».
Семинаристы покидают больницу: как и рассчитывал Якоб, вызов Маринуса оборвал их сегодняшние занятия. Госпожа Аибагава выходит последней, прикрываясь зонтиком от солнца. Он отступает на пару шагов в переулок Костей, будто направляется к складу «Лилия».
«Все, что я делаю, — убеждает себя Якоб, — так это возвращаю потерянную вещь владельцу».
Четыре молодых человека, два охранника и акушерка сворачивают на Короткую улицу.
Якоб теряет самообладание; Якоб берет себя в руки.
— Простите, пожалуйста!
Процессия поворачивается к нему. Госпожа Аибагава смотрит на него.
Мурамото, старший студент, приветствует Якоба:
— Домбага-сан!
Якоб снимает соломенную шляпу:
— Еще один жаркий день, господин Мурамото.
Тот рад, что Якоб вспомнил его имя; другие присоединяются к поклону. «Жарко, жарко, — охотно соглашаются они. — Жарко!»
Якоб кланяется акушерке:
— Добрый день, госпожа Аибагава.
— Как… — ее глаза весело поблескивают, — …печень господина Домбуржца?
— Гораздо лучше сегодня, благодарю вас. — Он сглатывает слюну. — Благодарю вас.
— А как, — говорит Икемацу с нарочитой серьезностью. — Как ин-тус — сус — цеп — ция?
— Волшебство доктора Маринуса излечило меня. Что вы сегодня изучали?
— Кан — соми — шан, — отвечает Кадзиваки. — Когда кровяной кашель из легких.
— А, туберкулез. Ужасная болезнь, и довольно распространенная.
Инспектор приближается от Сухопутных ворот: один из охранников что‑то говорит.
— Вы извините, — Мурамото поворачивается к Якобу, — но он говорит, что мы должны уйти.
— Да, я не буду вас задерживать. Я просто хочу вернуть это… — он достает веер из кармана, — госпоже Аибагаве: она оставила его в больнице.
Ее глаза вспыхивают тревогой. Вопрошают: «Что вы делаете?»
Его смелость улетучивается.
— Веер, вы забыли его в больнице доктора Маринуса.
Подходит инспектор. Раздуваясь от важности, говорит с Мурамото.
Мурамото переводит: «Инспектор желает знать, что это, господин Домбага».
— Скажите ему… — Какая ужасная ошибка! — Госпожа Аибагава забыла свой веер. В больнице доктора Маринуса. Я возвращаю.
Инспектора этот ответ не устраивает. Он отдает короткий приказ и протягивает руку, желая, чтобы веер передали ему, совсем как директор школы требует от школьника оправдательную записку.
— Он просит: «Пожалуйста, покажите», — господин Домбага, — переводит Икемацу. — Чтобы проверить.
«Если я послушаюсь, — понимает Якоб, — вся Дэдзима, весь Нагасаки узнает, что я нарисовал ее портрет и вставил в веер». Этот дружеский знак внимания, догадывается Якоб, могут истолковать неправильно. Он даже может стать причиной местного скандала.
Пальцы инспектора никак не могут справиться с тугой защелкой.
Краснея от ожидания, Якоб молится, чтобы все хоть как‑то образовалось.
Госпожа Аибагава что‑то тихо говорит инспектору.
Инспектор смотрит на нее, его суровое лицо чуть-чуть, но смягчается…
…затем он весело фыркает и передает ей веер. Она кланяется.
У Якоба возникает ощущение, будто он только что прошел по лезвию ножа.
Вечером веселье царит и на Дэдзиме, и на берегу, словно всем захотелось прогнать подальше ужасные воспоминания утреннего землетрясения. Бумажные фонарики развешаны по главным улицам Нагасаки, и, чтобы сбросить напряжение, люди собираются в самых разных местах: в доме полицейского Косуги, в резиденции заместителя директора ван Клифа, в Гильдии переводчиков и даже в комнате охранников Сухопутных ворот. Якоб и Огава Узаемон встретились в Сторожевой башне. Огава привел инспектора, чтобы снять обвинение в чрезмерно тесном общении с иноземцами, но тот уже так набрался, что глоток саке отправил его в глубокий сон. Ханзабуро сидит несколькими ступенями ниже с очередным, насильно навязанным домашним переводчиком Оувеханда. «Я вылечил себя от герпеса», — похвалился Оувеханд на вечерней поверке. Разбухшая луна перевалила через гору Инаса, и Якоб наслаждается прохладным бризом, несмотря на сажу и запах нечистот. «Что это за скопища огоньков? — спрашивает он, указывая. — Там, над городом?»
— Вечеринки… как сказать? Место, где хоронят тела.
— Кладбища? Какие могут быть вечеринки на кладбищах? — Якоб представляет себе gavottes
[33]
на домбургском кладбище и с трудом удерживает смех.
— Кладбище — врата мертвых, — говорит Огава. — Подходящее место для того, чтобы позвать души в мир жизни. Завтра ночью маленькие кораблики с огоньками плывут по морю, чтобы направить души домой.
На «Шенандоа» вахтенный офицер четырежды отбивает склянки.
— Вы действительно верите, — спрашивает Якоб, — что душа путешествует подобным образом?
— Господин де Зут не верит тому, что ему говорили, когда был мальчиком?
«Но у меня настоящая вера, — Якоб жалеет Огаву, — тогда как твоя — идолопоклонство».
Внизу, у Сухопутных ворот, офицер отчитывает подчиненного.
«Я сотрудник компании, — напоминает себе Якоб, — а не миссионер».
— Ладно, — Огава достает из рукава фарфоровую фляжку.
Якоб уже немного пьян.
— Сколько у вас там еще припрятано?
— Я ведь не на службе… — Огава наполняет чашки, — …так что выпьем за вашу сегодняшнюю удачную сделку.
Якобу приятны воспоминания и о деньгах, и о саке, летящем в желудок.
