Глава 35. МОРСКАЯ КОМНАТА РЕЗИДЕНЦИИ ДИРЕКТОРА НА ДЭДЗИМЕ
Утро 19 октября 1800 г.
— Кто окружает его, отчаянье в тьму ведет…
[106]
Якоб де Зут, изучающий инвентарный список у окна, из которого открывается вид на бухту, не верит своим ушам.
— …Чем больше боятся они, Тем сила его растет.
Но — пусть такого и быть не может — церковный псалом, разносится над Нагасакской бухтой.
— И льва не страшится он, С гигантом схватиться готов…
Якоб выходит на балкон и смотрит на фрегат.
— …Доколе таким он живет, Зовется паломником он.
Нечетные строки псалма на вдохе, а четные — на выдохе.
— Господь, защищаешь ты нас,
Со всею душою своей
[107]
.
Якоб закрывает глаза, чтобы лучше слышались ему эти слова на английском языке…
— Он верит в святые слова и вечную жизнь впереди.
…и подхватывает каждую новую строку, пока эхо разносит предыдущую.
— Прочь он отгоняет фантазии все и безразличен к людской молве.
Псалом — вода и солнечный свет, и Якобу хочется, чтобы Анна была его женой.
— Он трудится ночью, трудится днем,
Паломником за это мы его зовем!
Племянник пастора ждет следующей строки, но ее нет.
— Приятно слушать, — комментирует Маринус, стоя у двери в Морскую комнату.
Якоб поворачивается к нему.
— Вы же называете псалмы «песенками для детей, которые боятся темноты».
— Правда? От старческого слабоумия становишься более терпимым.
— Вы сказали это менее месяца тому назад, Маринус.
— Неужели? Как говорит мой друг, католический священник, — Маринус опирается на поручень, — религии в нас хватает лишь на ненависть, и ее совершенно недостаточно для любви. Позвольте сказать, ваша новая обитель очень вам подходит.
— Это обитель директора ван Клифа, и я бы очень хотел, чтобы он вернулся сюда сегодня же. На самом деле. В минуты, за которые мне стыдно, я даже подумываю заплатить англичанам, чтобы они оставили у себя Петера Фишера, а Мельхиор ван Клиф — человек честный, по меркам Компании, и Дэдзима с четырьмя чиновниками — все равно, что совсем без оных.
Маринус, щурясь, смотрит на него.
— Давайте поедим. Мы с Илатту принесли вам вареную рыбу с кухни.
Они идут в обеденный зал, где Якоб демонстративно занимает свое прежнее, положенное ему место. Спрашивает Маринуса, имел ли тот когда‑нибудь дело с британскими морскими офицерами в прошлом.
— Меньше, чем вам представляется. Я списывался с Джозефом Бэнксом
[108]
и еще некоторыми английскими и шотландскими философами, но так и не смог полностью овладеть их языком. Их нация довольно молодая. Вы, должно быть, встречались с некоторыми офицерами во время вашего временного пребывания в Лондоне. Вы провели там два или три года, правильно?
— Четыре года, в общей сложности. Склад моего работодателя находился на берегу реки, довольно близко от Ост — Индских доков, и я видел, как приходили и уходили сотни линейных кораблей: лучших кораблей королевского флота, да и всего мира. Но круг моих английских знакомых ограничивался кладовщиками, стряпчими и бухгалтерами. Знать и офицеры младшего клерка из Зеландии с грубым голландским акцентом не замечали.
В дверях возникает слуга д’Орсаи:
— Пришел переводчик Гото, директор.
Якоб оглядывает комнату в поисках ван Клифа и лишь потом понимает, что слуга обращается к нему.
— Приведи его сюда, д’Орсаи.
Входит Гото, бледный, как мертвец.
— Доброе утро, господин исполняющий обязанности директора, — переводчик кланяется, — и доктор Маринус. Я мешаю завтраку, извините. Но инспектор в Гильдии посылает меня незамедлительно, чтобы узнать о военной песне на английском корабле. Англичане поют такие песни перед атакой?
— Атакой? — Якоб торопится к окну. Смотрит на фрегат через подзорную трубу, но корабль стоит на том же месте, и с опозданием он догадывается:
— Нет, англичане пели не военную песню, господин Гото. Псалом.
Гото в затруднении:
— Что это: «псалом», или кто это: «псалом»?
— Песня, которую поют христиане Богу. Богослужение.
Исполняющий обязанности директора продолжает рассматривать фрегат: на носу корабля какое‑то шевеление.
— Рядом со скалой, с которой сбрасывали христиан, — указывает Маринус. — Тот, кто сказал, что у Истории нет чувства юмора, умер слишком рано.
Гото понимает далеко не все, но уясняет для себя, что нарушен святейший запрет сегуна на все, связанное с христианством. «Очень серьезно и плохо, — бормочет он. — Очень… — он ищет другое слово, — …очень серьезно и плохо».
— Может, я не прав… — Якоб все рассматривает корабль, — …но что‑то там происходит.
Паства расходится, и навес, под которым проходило богослужение, убирают.
— Кто‑то в светлом мундире спускается по веревочной лестнице…
…в баркас, пришвартованный у правого борта.
К баркасу подзывают одну из сторожевых японских лодок, которые кружат у корабля.
— Похоже, заместителю директора Фишеру дарована свобода.
Якоб не ступал на трап за Морскими воротами пятнадцать месяцев, с момента прибытия на Дэдзиму. Сампан приближается. Якоб узнает переводчика Сагару: он и Петер Фишер сидят на носу. Понк Оувеханд перестает бубнить какую‑то мелодию.
— Стоишь здесь, так сразу разгорается желание увидеть тот день, когда мы все наконец‑то выйдем из этой тюрьмы, ведь так?
Якоб думает об Орито, вздрагивает и отвечает: «Да».
Маринус наполняет мешок склизкими морскими водорослями.
— Porphyra umbilicalis. Тыквы будут счастливы.
В двадцати ярдах от них Петер Фишер прикладывает ладони ко рту рупором и кричит встречающим: «Значит, я потерял бдительность только на двадцать четыре часа, а «исполняющий обязанности директора де Зут» устроил coup d’etat!
[109]
— Его веселость суха и колюча. — Так же быстро поспешите к моему фобу, я полагаю?
