Псиная вонь ударяет в нос капитану, когда он спускается, шаг за шагом, на жилую палубу. Зимой там темно, холодно и сыро, летом — темно, жарко и душно. «Гнездо» — так называют ее матросы. На кораблях с нездоровой атмосферой некоторым офицерам настоятельно рекомендуют не отходить далеко от трапа, но Джону Пенгалигону нет нужды беспокоиться по этому поводу. Вахта левого борта, около ста десяти матросов, шьют или вырезают ножом поделки под колодцами тусклого света, падающего сверху, или стонут, бреются и дремлют в некоем подобии кабинок между матросскими сундуками: гамаки днем не развешивают. Сапоги и пряжки капитана узнаются прежде, чем появляется он сам, и разносится крик: «Капитан, парни!» Те, кто неподалеку от трапа, почтительно встают, и капитан доволен, что, по крайней мере, никто не выказал недовольства его появлением. Лицо капитана, конечно же, не выдает боли в ноге.
— Я иду на нижнюю палубу, парни. Продолжайте…
— Не нужны ли вам фонарь или помощь, сэр? — спрашивает один из матросов.
— Нет, конечно. На палубах «Феба» я что угодно найду с закрытыми глазами.
Он продолжает спускаться к нижней палубе. Здесь воняет трюмной водой, а не разлагающимися трупами, как оно было однажды при осмотре захваченного французского корабля. Хлюпает вода, под днищем шумит море, помпы щелкают и скрипят. Пенгалигон кряхтит, добравшись до нижней палубы, и почти на ощупь идет по узкому проходу. Пальцы рук нашаривают главный пороховой склад, кладовую сыров, кладовую грога — дверь увешана крепкими замками; каюта капеллана Уилли, который еще и учитель матросов, канатный склад, аптека хирурга и, наконец, каюта хирурга, размером не более капитанского ватерклозета. Из‑под двери видна полоска бронзового света, шуршат смещающиеся ящики.
— Это я, мистер Нэш, капитан.
— Господин капитан, — голос Нэша — сипловатый хрип уроженца юго — запада Англии. — Какой сюрприз. — Появляется освещенное лампой лицо, напоминающее морду клыкастого крота, и, конечно же, никакого сюрприза на нем не читается.
— Мистер Рафферти сказал, что я найду вас здесь, господин хирург.
— Так точно, я спустился сюда за сульфидом свинца, — он кладет сложенное одеяло на сундук, превращая его в некое подобие стула. — Снимите нагрузку с ног, если угодно. Ваша подагра вернулась, сэр?
Высокорослый капитан заполняет собой крохотную каюту.
— Так заметно, да?
— Профессиональная интуиция… позволите взглянуть?
Неловкими движениями капитан снимает сапог, носок и кладет ногу на сундук. Нэш подносит лампу поближе — его жесткий фартук хрустит от засохшей крови — и хмурится, глядя на багровые припухлости.
— Значительные подагрические отложения на плюсне… но выделений еще нет?
— Нет, но все чертовски похоже на то, что было в это же время в прошлом году.
Нэш тыкает пальцем в припухлость, и нога Пенгалигона дергается от боли.
— Господин хирург, нагасакская миссия не позволяет мне болеть.
Нэш полирует стекла очков грязными манжетами:
— Я прописываю вам снадобье Дувера
[83]
. Оно ускорило ваше выздоровление в Бенгалии и может на этот раз отсрочить приступ. И заодно я хочу откачать вам шесть унций крови, чтобы уменьшить давление в артериях.
— Давайте не будем терять время, — Пенгалигон снимает мундир и закатывает рукава рубашки, пока Нэш готовит лекарство. Никто не смог бы причислить хирурга к тем джентльменам — докторам, иной раз встречающимся на флоте, которые украшают вечера в кают — компании блестящей эрудицией и шутками. Зато этот знающий свое дело девонширец может в минуту ампутировать конечность во время сражения или уверенной рукой выдернуть зуб — и при этом он достойный человек и никогда ни с кем не треплется о проблемах офицеров. — Напомните мне, мистер Нэш, что входит в снадобье Дувера?
— Вариант рвотного порошка, сэр: опиум, ипекакуана
[84]
, селитра, винный камень и лакрица, — Он отмеряет шпателем бесцветный порошок. — Будь вы простым Джеком, я бы еще добавил бобровой струи — в медицинском сообществе мы называем ее маслом протухшей трески, — чтобы взбодрить. Но офицеров я избавляю от этого удовольствия.
Корабль качается, и деревянные борта скрипят, словно стены амбара в бурю.
— Не решили заняться аптечным делом на суше, мистер Нэш?
— Только не я, сэр, — Нэш шутке не улыбается.
— Я могу представить себе ряд китайских бутылочек с запатентованным эликсиром Нэша.
— Коммерсантам, — Нэш отсчитывает капли настойки опия в оловянный мерный стаканчик, — в большинстве своем, отрезают совесть при рождении. Лучше уж сразу утонуть, чем медленно подыхать от лицемерия, правосудия или долгов. — Он смешивает лекарство и передает мерный стаканчик пациенту. — Одним глотком, капитан.
Пенгалигон повинуется и морщится.
— Масло протухшей трески могло бы улучшить вкус.
— Я буду приносить лекарство каждый день, сэр. А теперь пустим кровь. — Он достает миску для сбора крови и ржавый ланцет и берется за предплечье капитана:
— Мое самое острое лезвие. Вы даже ни…
Пенгалигон выдыхает: «Ох!» — обходится без ругательства, но вздрагивает от боли.
— …чего не почувствуете, — Нэш вставляет катетер, чтобы не свернулась кровь. — А сейчас…
— Не двигаться. Я знаю. — Медленно вытекающая кровь разливается лужицей по миске.
Чтобы отвлечься, Пенгалигон думает об ужине.
— Продажные осведомители, — провозглашает лейтенант Хоувелл после того, как полупьяного Даниэля Сниткера повели к его каюте после обильного ужина, — кормят покровителей той едой, которую те хотят получить, — корабль качается, его трясет, и лампы над головой тоже пребывают в непрерывном движении. — Во время своего посольства в Гааге мой отец ставил слово одного осведомителя, служащего по велению совести, выше письменных показаний под присягой десяти шпионов, собирающих сведения за деньги. И сейчас будет неправильным утверждать, что Сниткер ipso facto
[85]
обманывает нас, но я бы порекомендовал не принимать его «очень ценные разведывательные данные» без подтверждения из другого источника — по крайней мере, его радужное предсказание, что Япония не предпримет против нас никаких действий, когда мы захватим имущество ее давнего союзника.
По кивку Пенгалигона, Чигуин и Джонс начинают убирать со стола.
— Европейская война совершенно неинтересна этим азиатам, — майор Катлип, его лицо чуть светлее яркой красноты его мундира, обгладывает остатки мяса с куриной ножки.
