К ночи возникает ощущение, что в ущелье Мекура еще не ступала нога человека, так здесь темно и тихо. Отряд из двенадцати человек идет колонной по одному. Тропа отдаляется от реки, поднимаясь все выше по крутому склону ущелья. Голые ветви буков и дубов сменяются хвойными деревьями. Шузаи выбрал безлунную ночь, но облака рассеиваются, и звездного света достаточно, чтобы разогнать темноту.
«Он не мучился, — думает Узаемон. — Умер через несколько секунд».
Ноги болят, он целиком сосредотачивается на ходьбе, стараясь больше ни о чем не думать.
«Тихая жизнь учителя, — Узаемон представляет себе будущее, — в тихом городке…»
Он ставит одну усталую ногу впереди другой и старается ни о чем не думать.
Может, убитый, как и я, хотел лишь тихой жизни…
Его прежнее желание принять участие в штурме монастыря растаяло как дым.
Перед мысленным взором возникает Бара, вытирающий метательный нож окровавленной тряпкой, снова и снова, пока, наконец, они не подходят к мосту Тодороки.
Шузаи и Цуру решают, как лучше обрушить его после завершения операции.
Кричит сова с кедра или с пихты… один раз, другой, близко… улетела.
Последний в этот день удар храмового колокола, громкий и близкий, возвещает час Петуха. «Прежде, чем он зазвонит в следующий раз, — думает Узаемон, — Орито обретет свободу». Они обматывают лица черной материей, оставляя узкую полоску для глаз и носа. Дальше идут бесшумно, не ожидая засады, но и не забывая об осторожности. Когда под ногами Узаемона трещит ветка, остальные гневно оборачиваются к нему. Подъем становится легче. Лает лиса. Перед ними похожий на тоннель ряд тории, дует сильный боковой ветер. Все останавливаются и собираются вокруг Шузаи. «Храм в четырехстах шагах впереди».
— Дзунреи-сан, — Шузаи поворачивается к Узаемону. — Вы подождете нас здесь. Помните мудрость: «Армию покупают за тысячу дней, чтобы использовать в один день». Этот день наступил. Сойдите от тропы, спрячьтесь, но постарайтесь не замерзнуть. Вы подошли ближе к цели, чем позволяется любому заказчику, так что в том, что вы будете ждать здесь, нет никакого позора. Как только мы закончим наши дела в монастыре, я пошлю за вами, но до этого момента не подходите к нему. Не волнуйтесь. Мы — воины. Они — горстка монахов.
Узаемон чуть поднимается по обледеневшему склону и среди сосен находит ложбинку, позволяющую укрыться от злого ветра. Приседает и встает, приседает и встает, пока не устают ноги, но все тело согревается. Ночное небо — загадочная рукопись. Узаемон вспоминает, как они с де Зутом изучали звезды на Сторожевой башне Дэдзимы прошлым летом, когда мир был проще. Он пытается представить себе иллюстрации к повести «Бескровное Освобождение Аибагавы Орито». Шузаи и три самурая перелезают через стену, три монаха у ворот, захваченные врасплох и связанные, главный монах, спешащий по двору, бормоча: «Владыка Эномото разгневается, но что мы можем поделать?» Орито будят, ей приказывают собираться в дорогу. Она повязывает платок, прикрывая прекрасное, обожженное лицо. В последней иллюстрации она узнает своего спасителя. Узаемон дрожит, начинает упражняется с мечом, но слишком холодно, не удается сконцентрироваться, поэтому он уходит в мысли, выбирая себе имя для новой жизни. Невольно Шузаи уже дал ему имя: Дзунреи — паломник, а каким будет его семейное имя? Это он обсудит с Орито. Возможно, мог бы принять ее: Аибагава. «Я искушаю Судьбу, — предупреждает он себя, — уже поверив в успех». Трет холодные, застывающие руки, спрашивая себя, как много прошло времени с того момента, как Шузаи и наемники ушли к храму, и понимает, что потерял счет. Восьмушка часа? Четверть? Колокол не звенел с тех пор, как они миновали мост Тодороки: у монахов нет никакой причины отбивать каждый час ночи. Как долго он должен ждать, чтобы прийти к выводу, что штурм провалился? А потом что? Если самураи Шузаи захвачены, на что рассчитывать бывшему переводчику третьего ранга?
Мысли о смерти крадутся сквозь сосны к Узаемону.
Как ему хочется, чтобы человеческое сознание сворачивалось в рулон, словно свиток…
— Дзунреи-сан, у нас…
Говорящее дерево до такой степени изумляет Узаемона, что он падает на спину.
— Мы не напугали вас? — Каменная тень — на самом деле наемник Тануки.
— Да, немного, — Узаемон успокаивает дыхание.
Кенка отходит от дерева.
— Женщина у нас, живая и здоровая.
— Это хорошо, — отвечает Узаемон. — Это очень, очень хорошо.
Мозолистая ладонь находит Узаемона и поднимает его на ноги.
— Никто не пострадал? — Узаемон прежде всего хотел бы спросить: «С Орито ничего не случилось?»
— Никто, — отвечает Тануки. — Учитель Генму — человек мирный.
— Это означает, — добавляет Кенка, — что его храм не зальют кровью ради одной монахини. Но он — старый хитрый лис, и Дегучи-сан хочет, чтобы вы пришли и проверили, что этот мирный человек не надует нас, подсунув кого‑то другого, а потом они забаррикадируют ворота.
— Там две монахини с обожженным лицом, — Тануки открывает маленькую фляжку и отхлебывает из нее. — Я заходил в Дом сестер. Что за странный зверинец собрал там Эномото! Вот, выпейте: согреет вас и прибавит сил. Ждать всегда труднее, чем действовать.
— Мне и так тепло, — Узаемона трясет. — Нет нужды.
— Вам предстоят три дня, за которые нужно уйти на триста миль от феода Киога, и, скорее всего, перебраться на Хонсю. Вы не доберетесь так далеко с промерзшими легкими. Пейте!
Узаемон соглашается с грубоватой добротой наемника. Жидкость обжигает горло.
— Благодарю вас.
Троица идет к тоннелю тории.
— Предполагая, что вы видели настоящую Аибагаву- сан, как она?
Долгая пауза, от которой Узаемону становится не по себе.
— Изможденная, — отвечает Тануки, — но здоровая, как мне показалось. Спокойная.
— У нее острый ум, — добавляет Кенка. — Она не спросила, кто мы: сообразила, что нас могли услышать. Я могу понять, почему мужчина решил пойти так далеко и на такие расходы ради этой женщины.
Они уже идут по тропе, минуя одни ворота за другими.
Узаемон замечает, что у него подгибаются ноги. «От нервов», — думает он.
Но скоро тропа начинает покачиваться, как палуба корабля.
Последствия двух последних дней. Он успокаивает дыхание. «Худшее позади».
После тоннеля тории, дорога выпрямляется. Храм горы Ширануи возвышается перед ними.
Крыши торчат из‑за высокой стены. Слабый свет пробивается из щели между створками ворот.
Он слышит клавесин доктора Маринуса. Думает:
— Невозможно.
Его щека вжимается в прихваченные морозом опавшие листья, мягкие, как женский живот.
