Я сказал, что ни денег, ни одежды не возьму.
— Дай мне какую-нибудь вещь от нее.
— Как хочешь.
Он скрылся в доме и вынес оттуда маленький, расшитый узорами мешочек.
— Это ее четки, — сказал Али. — Когда научилась молитвам — много молилась. Может, и о тебе.
Я спрятал подарок за пазуху.
— Саид, Рахман, Кутуз! — крикнул хозяин. — Выводите коней, берите сабли.
* * *
В третий раз открылись ворота — и вышел я в сопровождении трех вооруженных всадников. Сам Али был пешим.
Милосердный сказал народу, что нашел справедливое наказание для язычника — поджигатель будет изгнан, оставлен воле Всевышнего и орудиям гнева Его. Слуги уведут его далеко и проследят, чтобы он не вернулся.
Народ ждал другого, молчал, но тут вышел вперед человек в чалме и сказал:
— Господин мудр и, как всегда, выбрал решение лучшее из лучших. Ибо нет наказания более справедливого и вместе с тем более страшного.
Толпа загудела, и трудно было распознать, что в этом шуме — одобрение или недовольство.
Всадник, стоявший сзади, толкнул меня в спину, и мы помчались на край селения — я держался за стремя и едва успевал переставлять ноги.
Хвост щуки
Мы пронеслись сквозь рынок. Он был пуст, только мудрец, проповедующий презрение к миру, сидел на месте, с которого прогнали меня, — в пыльном озере, под голым деревом у стены.
За рынком уже не было домов, начиналось ровное бледно-желтое пространство. Всадники протащили меня до ближайшего холма и остановились. Я видел все селение, видел Афрасиаб и крохотное пятнышко своего жилища напротив Врат Молитвы.
— Без плети поймешь, куда идти? — спросили меня.
— Пойму.
Слуги Али повернули коней. Я остался один, слышал только ветер и удаляющийся звук скачки. Потом остался лишь ветер.
Я достал из-за пазухи расшитый мешочек, развязал тонкий шелковый шнур и увидел эту вещь для счета молитв — четки Нары. Шарики из черного дерева перемежались с желтыми костяными птичками, которые я вырезал в детстве, — Нара сохранила их. И, увидев четки, я понял — для нее моя жизнь продолжалась даже тогда, когда я сам думал, что жизни больше нет. Четки открыли мне: в пережитом страдании, в том, что называл я Пустотой, были замысел и воля, которых я не постиг. Как узнать их? Кто откроет? Эта страсть знать стала сильнее страха, сильнее всего на свете.
Мертвые мне были ближе, поскольку близок был мой дом с просоленным камнем. Но все, что могли мне сказать мертвые, я уже слышал. А из живых могло со мной говорить только одно существо — мудрец на рынке. Дождавшись темноты, побежал на рынок.
Он сидел на своем месте.
— Мудрец, — прошептал я.
Человек под покровом молчал, но вдруг послышалось мне, будто сам ветер произнес: «Садись в прах, рядом со мной».
Я сел в теплую пыль, и ждал, но мудрец ничего не говорил мне. Я слышал только ветер и вдруг заговорил сам:
— Были безбрежные реки людей, они впадали друг в друга, растекались по земле, бурлили, поднимая со дна глыбы городов, и что я значил, капля этих рек? Что значили мои желания, моя любовь, мечты о счастье и тихой старости, мечта быть сытым и не мучиться тревогой? Как мал я, как мала моя жизнь, как хрупка моя жизнь, а она все длится и длится… Может уже завтра, или еще раньше, кончится все — придет голод или человек с оружием. Но сейчас я жив, я вижу свои руки, я хочу знать — куда мне теперь? Что ждет меня? Почему ты молчишь? Скажи, зачем сидишь здесь? Зачем смущаешь людей? Если ты и вправду мудрец, говори… Говори же, рыбье дерьмо, росомаха, пустая ты кость!
Из-под покрова донеслось:
— Ты и есть тот самый Ильхан-нищий?
Злоба еще кипела во мне, и я не узнал голоса.
— Нет, я Сэвси-Хаси, Слепой-и-Глухой.
— Правильное имя, — произнес голос.
Руки мои отнялись — то был скрип мертвого дерева.
— Всякий человек Слепой-и-Глухой и пока не дойдет до самого края, не разобьет глупую башку о камень, что лежит на границе земли, ничего не увидит, не услышит и не поймет, зачем он нужен. Это единственное, что я понял за весь свой век. Потому и сижу здесь, в прахе. Может быть, ты поймешь больше меня… Хотя куда тебе, ты слабенький, побоялся вынуть мое сердце и сжечь.
Мертвое дерево заскрипело знакомым редким смехом, и всю силу, что была во мне, я отдал рукам и сорвал покров. В свете луны я увидел — Кукла Человека сидит прямо и неподвижно. Кроме покрова на нем не было никакой одежды. Я хотел что-то сказать ему, но ветер ударил, завыл, и что-то полетело на меня, облепило мое лицо, закрыло глаза, проникло сквозь лохмотья…
Караван Али подобрал его где-то на земле, куда вынесла его моя река, и привез в корзине, притороченной к верблюжьему боку. Здесь, в селении, закончились его поколения, отмеренные шуткой бесплотных по числу звеньев хребта щуки, он дошел до последнего звена, до хвоста, он уже стал прахом и держался одной неподвижностью. То, что летело в меня, был не песок и не пыль, а его иссохшая плоть, которую, пытаясь открыть глаза, я размазывал по лицу. Не одно только сердце — все тело его обрушилось на меня. Это я увидел, когда смог видеть — вместо Куклы Человека были предо мной неподвижные кости его, на которых осталась только гортань, ею он и сказал свои последние слова.
Я побежал. Ноги несли меня к дому, в котором я провел все эти годы. Светало…
* * *
Уже рассвело, а я все бежал, стирая на бегу прах с лица. Когда оказался почти у самого дома, услышал голоса людей.
Дом стоял на открытом месте, я был виден, как на ладони. Голоса приближались… Ничего не оставалось мне, как бежать к Афрасиабу, посреди которого разбитой скалой возвышались остатки ворот Намазгох, — под ними я укрылся. Все же заметили меня, и донеслось до слуха: «Язычник ходит здесь! Поймаем язычника!» Сквозь заросли сухой травы я видел — люди идут сюда. Но они не дошли.
Задрожала земля и начала тонуть в грохоте, криках и тьме.
Потом была тишина — она длилась долго, бесконечно долго. Я лежал и не думал о том, что будет со мной. Тишину оборвал далекий крик:
— Смотрите, ворота Намазгох рухнули!
Больше я не слышал голосов.
Я выбрался из-под горы пыли и обломков. Глыбы, из которых были сложены ворота, упали рядом со мной, ни одна из них меня не коснулась. Я поднялся на возвышенность и увидел, что людей не видно, — все убежали в селение. «Иди домой, Ильгет», — прозвучало во мне.
И я пошел. Потом я слышал по пути: говорили, что случилось под Самаркандом сотрясение земли, — такие здесь бывают иногда. Но я знаю, что это не сотрясение, — то просыпался Спящий и посылал знамения одно за другим, терпеливо прощая мне глупость, гордость и трусость.
