— Знаю…
— У тебя много сильных мужчин, очень много.
— Ты за этим сюда пришёл?
— Да. Помоги мне, Молькон. Ведь мы родственники.
Лицо старика побелело.
— Я привёз лучшее железо, то, которое было на воинах Нга, — сказал Ябто.
— Ты привёз войну, — глухо произнес старик. — Я хитёр, но ты хитрее. Я — пустая кость перед тобой.
Широкий человек увидел свою победу и шагнул к ней ещё ближе.
— Если ты опасаешься, что люди Нга придут за мной в твои угодья, я уйду завтра же.
— Нет. Не уходи. Разве плохо я принял тебя? Спи в моем чуме, дорогой гость. И твоим людям уже приготовлен ночлег. Поживи у меня.
Алтаней поднялся и спросил:
— Жена будет меня расспрашивать. Что ей сказать?
— Скажи, что услышал, — произнес Ябто и устыдился своего высохшего голоса.
* * *
Широкий человек не ушел — он и не думал об этом.
Он сделал своим мальчикам маленькие луки — настоящие лиственничные стрелы с наконечниками из кости. Он был добрым дедом.
Только Нара, кланяясь отцу по утрам, не говорила ему ни слова. И широкий человек сам не пытался заговорить с дочерью. Алтаней избавил Ябто от необходимости рассказывать о том, что случилось, и каждый раз, видя дочь, широкий человек про себя благодарил зятя. Но время шло, и он начинал понимать, что у Нары есть слово для него. Он ждал, когда дочь его произнесет. В этом ожидании было больше любопытства, чем тревоги. Но со временем тревога становилась сильнее.
С Мольконом он ходил бить куропаток ради забавы, пировал каждый вечер, но старик больше не говорил с ним ни о войне, ни о войске. Ябто верил в то, что родственнику некуда деваться и потому тоже молчал. Они беседовали весело и дружественно о вещах приятных и простых. Но уходило время, и эти разговоры стали тоскливы обоим. Каждый знал, о чем молчал: когда ослабнет лед, вспухнут и разольются реки, о большой войне можно будет забыть до следующей зимы.
Наконец терпение широкого человека кончилось. В один из вечеров, обгладывая кость и стараясь не показать своей заботы, он спросил Молькона — каков же его ответ.
— У тебя хорошо, но пока лед крепок, я должен увести своих людей.
Старик ответил:
— Что ж, собирайся.
Ябто повторил вопрос.
— Собрать большое войско — нужно время, — сказал Молькон. — Вряд ли они успеют. Иди и не беспокойся до следующей зимы.
Сердце Ябто сжалось от досады. Но он не показал виду и улегся спать, поблагодарив за еду.
* * *
На другой день он стоял у груженых нарт — сват щедро одарил его, — и прощался. Нара привела детей. Ябто присел на корточки, потрепал каждого за нос и сказал:
— Ты и ты — растите крепкими. И дайте мне какую-нибудь вещь в память о вас.
Дети молчали. Нара сняла с шеи тонкий ремешок, на котором вертелись маленькие костяные птички, и заговорила — впервые за много дней:
— Такая вещь будет хорошей памятью о двух маленьких мальчиках. Прими ее. Пусть она всегда будет с тобой.
— Откуда она?
— Мне подарил ее Вэнга, когда мы сами были детьми. Прощай, отец. Кланяйся матушке. Кланяйся братьям. Постарайся найти для них невест получше.
Сказав это, Нара поклонилась и увела детей.
Ябто поразили слова дочери. Глазами он искал Алтанея. Сын Молькона сам подошёл и сказал мрачно, что пора идти — день короток. Широкий человек еще раз посмотрел на костяных птиц — они были тёплыми, насквозь пропитанными не уходящим теплом человеческого тела — и положил их в поясной мешок для огнива.
Молькон обнял родственника и тихо сказал:
— Не трогай Древо…
* * *
К устью они пришли в середине дня.
Алтаней провожал гостя. Там, где надлежало каждому пойти своим путем, он отозвал Ябто в сторону, снял с пояса нож и взрезал руку.
— Сделай так же, — сказал он широкому человеку.
Ябто пустил себе кровь. Они подали друг другу руки и ждали, когда ладони срастутся, как части лука. Алтаней заговорил:
— Зимы осталось мало, и люди Нга не соберут войска. Но и потом отец не будет с ними воевать. Я — буду. Клянусь, что дам тебе воинов и сам приду, когда вновь окрепнет лед.
Пока ехали, Ябто мучился желанием спросить Алтанея, сказал ли он Наре то, что вызвался сказать? Теперь прежнее мучение рухнуло и забылось. Он спросил о другом.
— Почему идёшь со мной?
— Ты хочешь встряхнуть древо Йонесси. Мне это понравилось. Этого не делал никто.
— Пойдёшь против отца?
— Да.
— Чем же плох тебе Молькон?
— Долго живёт.
Сказав это, величественный Алтаней оторвал свою руку от руки Ябто и пошёл прочь.
* * *
Ябто пришел туда же, откуда вышел, — в местность, расположенную в десяти днях ходьбы от летнего стойбища Нойнобы.
Там, где когда-то жила семья старика, его защищали разливающиеся равнинные реки и болота — непроходимые, покрытые не уходящими облаками гнуса.
То было рыбное место, и войско, забыв об оружии, мастерило снасти.
Ябто оставался безучастным к общим делам — лежал на шкурах и перебирал пальцами костяных птиц. Однажды он позвал Оленегонку и сказал:
— Ты обещал подарок. Воинам — женщин, а мне — заморыша. Возьми что тебе нужно и иди.
Ябто взглянул в эти умные глаза и поверил, что пройдет не так уж много времени, когда тот, кто сделал этих птиц, будет здесь, привязанный к дереву.
Моя вера
Оленегонка отправился выполнять обещанное широкому человеку, а главное — обещанное самому себе.
За время зимнего одиночества слух людей отвык от чужих голосов, и потому Являна чуть не умерла от страха, услышав свое имя из зарослей тальника. Голос, который произнес имя, был не чужой, а только забытый.
Они обнимались, терлись носами, как брат с сестрой, и тем же вечером в стойбище Девушка-Луч говорила словами Оленегонки.
— Просите мужчин, а пуще всех — Ильгета. Говорите все, все как одна, — мы хотим жирной рыбы, икряной рыбы, которую добывали наши мужчины, в месте чудном, в устье реки, куда эта рыба сходится. Нужно выйти к Йонесси и спуститься немного. Там, сестры, ждут нас богатыри в светлом железе, и у каждой будет свой очаг и свой муж, и так вернется жизнь, которую мы потеряли.
С того дня начали точить нас женщины тихим настойчивым воем.
Первым они уговорили Лидянга. Об этом месте он знал, ибо слова Оленегонки о береге в заливах и заводях, куда сходится рыба, были правдой.
