— Хватит, — вдруг сказала Ума, отодвинув миску с остатками еды.
— Еще, — настойчиво повторил Лар.
— Нельзя, — твердо произнесла Ума. — Умрешь.
Лар застыл. Ума видела, как трясется его нутро, она ждала, что сейчас через открытый рот в нее вылетит проклятье, но не дождалась.
Лар заплакал.
Последний раз Женщина Поцелуй слышала этот плач, когда Ёрш был совсем мал. Она обхватила его голову, гладила ладонями мокрые щеки и повторяла:
— Бедный… бедный…
Ёрш плакал и не стыдился этого.
— Бедный… — повторяла Ума, — зачем ты сделал это?..
— Что? — вдруг спросил он, уняв плач.
— Зачем бил моего сына. Ты чуть не убил моего сына Ябтонгу.
— А я? — промолвил Лар. — Разве я тебе не сын?
Ума вздрогнула и замолчала — так молчит человек, которого ударили по голове.
— Разве я — не сын?
После этих слов миска улетела в темную глубину чума. Ума вскочила.
— Ублюдок!
Крикнув это, Женщина Поцелуй скрылась за пологом. Но слово не обидело Лара — оно упало в него, как камень в пустой котел, — видно, сил на обиду в нем уже не было. Внутри себя Лар почувствовал почти забытое тепло. Он повернулся на бок и, наверное, собирался уснуть. Но спать ему не дали.
* * *
В чуме показалось круглое каменное лицо Ябто.
— А ты крепкий парень, сынок, — сказал широкий человек, садясь у постели Лара. — Столько дней без еды, а жив, да еще имеешь силы кусаться. Крепкий парень.
Ёрш приподнялся.
— Что мне делать с тобой? Убить?
Ёрш молчал.
— Иначе ты поубиваешь здесь всех. Сначала Ябтонгу, потом Явире, потом, когда немного подрастешь, меня. Вэнгу и старика я не считаю…
— Мы боролись, — наконец промолвил приемыш. — Все по правилам.
— Ну да, — кивнул Ябто, — действительно по правилам. — Скажи прямо, ты ведь ненавидишь Ябтонгу, своего брата?
Ерш молчал.
— Ненавидишь, — ответил за него широкий человек.
— Он сказал, что будет ездить на моей спине. Моей и Вэнга, — наконец проговорил Лар. И добавил:
— Не сейчас… потом.
Ябто расплылся в улыбке.
— Вот как, — сказал он. — Какой умный у меня сын.
— Скажи — кто я? — вдруг спросил приемыш.
— Ты — ублюдок, — спокойно ответил Ябто.
— Мать говорит то же самое. Вы все невзлюбили меня. Скажи, я — чужой?
Ябто снял с пояса плеть и приподнял ею подбородок Лара.
— Кто мне свой, а кто чужой — решаю я сам, не спрашивая ничьего совета. Чужим мне может стать любой, кто живет в моем стойбище. Ты бы лучше спросил о другом: сколько я скормил тебе мяса и что получил взамен?
Широкий человек замолк и произнес после недолгого молчания:
— Разве плохо тебе жилось, мальчик?
Лар поднял глаза — они были злыми.
— Хочешь меня убить — убивай.
Ябто убрал плеть с подбородка Лара.
— Могу и это.
Он встал, собираясь уходить. У порога обернулся.
— Скажи, ты уже хочешь женщину?
Лар отвернулся.
— Хочешь, хочешь, — хохотнул Ябто, — я в твои годы уже хотел. Теперь слушай меня. Я тебя женю. На красивой девушке из хорошей семьи. Если тебе дорога жизнь, не выходи из чума, пока я сам к тебе не приду.
— Есть хочу, — сказал Лар.
Но широкий человек не слышал этих слов. Он заметил движение в дальней части чума, подошел, вытащил меня из-под шкур, одной рукой, как щенка, вышвырнул наружу и следом вышел сам. От страха я вжался в землю, но Ябто прошел мимо, не сказав ни слова.
* * *
В тот день Лар не получил ни крохи еды.
Я был близко и не мог подойти к нему. Я страдал и жил его душой. Я чувствовал — он лежит, слышит, как разговаривают люди, раздаются глухие хлопки топора и редкий пронзительный треск сучьев, — это мать трудится над очагом; он слышит гулкий удар большого котла о что-то твердое, наверное, камень, и последовавшую за этим ругань…
Лар не разбирает слов, они были ему не нужны, чтобы понять — там, очень близко, творится жизнь, которая совсем недавно была и его жизнью. Он глядит на свои руки, шевелит пальцами, бессмысленно рассматривает внутренность чума и понимает свое нынешнее настоящее, которое уже не соприкасается с настоящим этих людей.
Никто не приходил к нему.
Наверное, Лар надеялся, что о нем хотя бы говорят, но рваный осенний ветер смазывает речь людей. Голод, немного задобренный той малой пищей, которую принесла Ума, просыпается, но уже не тем отупелым сонным чувством, какое было в последние дни его заточения в лабазе. Голод просыпается злым и приближает Ерша к отчаянию.
В какой-то миг в нем возникает равнодушная смелость. Он переворачивается на живот, встает на четвереньки, потом медленно поднимается на ноги…
Но когда он выпрямился во весь рост — смелость ушла, как ее и не бывало. Слабость испариной ударила в лоб, колени задрожали и последнюю силу отнял страх.
В том была великая мудрость широкого человека. Он понимал, что если хотя бы немного откормить приемыша, тот забудет об угрозах и уйдет. Молодая утроба быстро переварит любую поселившуюся в ней болезнь, если, конечно, это не смерть, и тогда Ерша ничто не остановит. Но Ябто знал волшебную силу голода, ибо сам голодал когда-то…
Лар рухнул на шкуры и уснул. Сон был его единственным спасением. Проснувшись ночью — яркий черный круг неба в дымовом отверстии висел над его лицом, — Ёрш нащупал подле себя странную вещь, какую-то мокрую палку. Ощупав ее, он понял, что это оленья кость с остатками мяса, — он впился в нее зубами, рвал, глодал, обсасывал, гладил руками и языком.
В какое-то мгновение он с теплотой подумал обо мне и улыбнулся.
И так, раз в день или через день, просыпаясь, он находил подле себя немного пищи — такую же кость или миску с рыбьей головой и обмывками котла. Это удерживало от смерти и пробуждало нестерпимое желание жить, а, значит, питало страх перед Ябто.
Ёрш уже начал забывать обо всем, кроме своего голода, и был готов показать любую покорность, лишь бы увидеть, проснувшись, кость или миску.
Он думал обо мне, но ошибался — еду подбрасывала Женщина Поцелуй, и Ябто сам определял, сколько нужно принести.
* * *
Однажды утром Лар обнаружил рядом с собой миску — она была полной густого варева. Он подполз к еде и, обняв губами края, пил теплую мясную жижу. Потом, набравшись первой силы, поднялся, сел на шкуры и, хватая непослушными пальцами скользкие куски оленьих внутренностей, засовывал их в рот.
