И вот случилось – стал мужем Михримах. Но для него была всего ночь, одна-единственная ночь счастья! Мирхимах таяла в его руках, отвечала на ласки, она желала его, горела страстью… Всевышний даровал им дитя после первой же ночи… И что теперь?
«Я не хочу этого ребенка!» Это худшее, что она могла сказать. Если бы просто сказала, что не любит, не хочет больше видеть, он бы смирился, вернее, не смирился, но отступил, оставалась бы надежда, что все еще получится. Но не желать подарка Аллаха?!
Хуррем поняла, что что-то не так, попыталась допытаться у зятя:
– Рустем-паша, что случилось?
Он умело прятался за невозмутимостью.
– Михримах Султан плохо переносит свое состояние. Мне лучше не надоедать ей, чтобы не раздражать.
Постарался побольше быть занятым, но разъезжать так, чтобы вечером обязательно возвращаться домой. Едва успевал вымыть руки и сменить одежду, как шел к Михримах узнать о ее здоровье. Та, чувствуя свою вину и не находя способа загладить, чаще всего делала вид, что лежит в полудреме. Он не настаивал, спрашивал у Хикмат о султане, кивал и удалялся.
Михримах после ухода мужа злилась: даже к постели не подходит, поговорит со слугами и торопится прочь!
В пику ему запросилась в загородный дворец:
– Мне душно в Стамбуле!
Да, зима в Стамбуле – нелучшее время года, но духотой в феврале не пахнет, зато уже вовсю пахло весной. Султанше пошли навстречу, отвезли в загородный дворец, но не стали отправлять на тот берег Босфора. Рустем приезжал каждый вечер, узнавал о здоровье, но не более.
Бедолаге стало немного легче, она уже могла хотя бы есть…
Приезжала Эсмехан, которая носила их с Мехмедом ребенка, но носила легко, словно и не было ничего. Михримах смотрела с завистью: ну почему у одной ни тошноты, ни резей, а у другой и дня нормально не проходит?
– Давай договоримся, что наши дети поженятся между собой.
– Нельзя! – ахнула Михримах, – близкие родственники же.
– Мы с Мехмедом тоже близкие родственники. Мы двоюродные, и они будут тоже двоюродные. У тебя мальчик, у меня девочка – чем не пара?
– А если у обеих девочки?
– Нет, тебя тошнит – значит, у тебя мальчик. Мне моя кормилица так говорила. А давай детей одинаково назовем.
– Как это, если у тебя девочка, а у меня мальчик?
Эсмехан рассмеялась:
– Нет, если будут мальчики, дадим одинаковые имена. И если девочки, то тоже.
– Думаю, про мальчиков нас с тобой и спрашивать не будут.
– Тогда хотя бы девочек? – настаивала Эсмехан.
Ее очаровательные ямочки на щеках и нежный румянец вовсе не исчезли из-за заметного уже живота, наоборот, Эсмехан из тех, кого беременность только красит.
– Как?
– Мне нравится Мелек, Акша…
– Акша – светловолосая. А если черненькая будет?
– Тогда назовем… Хюма. Хюмашах! Хорошо звучит?
– Договорились, – смеялась Михримах.
В присутствии Эсмехан ей становилось легче, забывалось даже собственное отвратительное состояние. Подруга успокаивала:
– У тебя скоро уже все закончится. Тошнит только первую половину, потом будет легче.
Уезжая, напоминала:
– Не забудь: наши дети поженятся, а следующую дочь ты назовешь Хюмашах, как и я свою.
Глядя вслед счастливой подруге, Михримах начинала верить, что так и будет, но уже немного погодя снова стояла на коленях, стараясь дышать глубже, потому что мутило.
(Они с Эсмехан не ведали, что из всего задуманного сбудется только одно – две дочери, две Хюмашах Султан…)
Возможно, потом все и наладилось бы, ей стало бы легче, но до того не дошло.
Сидеть одной в пустом дворце тошно и без приступов. Михримах решила вернуться в Топкапы. Ребенок уже впервые толкнулся в ее животе, но сил даже радоваться не оставалось.
Весна – лучшее время года везде, а в дворцовых садах особенно. Все зазеленело, птицы завели свои трели, солнце светило так, словно извинялось за зимнее ненастье…
Но весна Михримах не радовала, и теперь уже не из-за приступов дурноты. Ее везли осторожно, но все равно что-то повлияло, начались рези. Роксолана ужасалась:
– Михримах, нужно вызвать акушерку, это добром не кончится. Я ездила верхом почти до самых родов и не замечала ничего, кроме растущего живота.
– Зато и рожали раньше времени.
Пришлось согласиться, так и было, у Роксоланы все дети рождены до срока, но ведь все выжили! Однажды Михримах спросила мать, тошнило ли ту. Роксолана, смеясь, ответила, что только один раз из шести, и так выразительно посмотрела на дочь, что та поняла: тошнило именно когда ходила ею.
– Значит, у меня девочка? Мы с Эсмехан договорились дочерей назвать Хюмашах.
Роксолана не знала о страшных словах, в запале произнесенных дочерью, Рустем никому о них не сказал.
Пришедшая акушерка сокрушенно покачала головой:
– Госпожа может родить раньше времени.
– Но еще совсем рано?!
– Вот потому и страшно.
Страшный прогноз сбылся: малыш родился не просто недоношенным, он был так мал, что шансов на жизнь не имел никаких.
Рустем был на другой стороне Босфора; услышав о проблеме, стрелой метнулся домой. Увидел заплаканную Хикмат, все понял.
– Что?!
– Ваш сын был слишком маленьким, чтобы выжить, паша… Слишком маленьким…
– А султанша?
– Она слаба, но неопасно.
В первой комнате сидела Роксолана, поникшая, бледная…
– Паша… Малыш не выжил, рано ему еще.
– Михримах? – он кивнул на спальню.
Теща кивнула в ответ.
Михримах лежала бледная, словно снег, на лице и без того были одни глаза, но теперь словно стали в несколько раз больше. Главное – в них поселилось все вселенское горе сразу. Сухие, без слез зеленые омуты с ужасом внутри.
– Это я виновата… Я…
Рустем ужаснулся. Он мог сказать ей многое, обвинить в том, что своими словами вызвала гнев Аллаха и гибель их сына, что виновата во всем. Но увидел муку в ее глазах и понял, что сильней, чем она сама себя, Михримах не казнит никто.
И отступило все; он мог укорить, обвинить, презрительно высказаться; имел право, но вместо этого опустился рядом с ней на постель, приподнял с подушки, прижал к себе.
– Все, все, успокойся… Все будет хорошо… Аллах еще даст нам детей, даст. Он милостив, он простит… Успокойся…
Михримах разрыдалась, теперь слезы хлынули потоком, орошая его рубаху. Она вцепилась в одежду мужа, словно боясь, что если отпустит, то он куда-то исчезнет, рыдала:
