Немного погодя еще раз пояснила Мавре Егоровне:
— Небось вздор пишет, муж-то все с Лизкой в карты играет или водку пьет. Кто мешает и ей пить?
В театр в тот вечер не поехала, за письмо снова взялась, когда рядом уже никого не было.
Снова накатила досада, Елизавете Петровне вовсе не хотелось разбираться во взаимоотношениях супругов и что-то решать, и без них неприятностей полно. Екатерина просила отпустить домой к родителям… Куда это? Отец умер, мать в Париже от кредиторов скрывается под чужим именем, разорена, отовсюду изгнана, брат сам на побегушках служит, теткам да дядькам не нужна, тем паче крещеная-то… Блефует? А что, если отпустить, куда денется? Уедет? А как это всем объяснишь? Без развода не отпустишь, а коли разводить их с Петром, так ее не обвинишь, тут же Лизку Воронцову, и Курляндскую, и Шафирову, и Корф, и еще много кого из любовниц мужниных припомнит. Конечно, Елизавету Петровну не больно беспокоили Екатеринины обвинения, но понимала, что невестка могла столько порассказать тому же Фридриху, что вся Европа от хохота долго за бока держаться будет.
Да и не хотелось Елизавете Петровне отпускать Екатерину, императрица прекрасно понимала, что, если это случится, ничто не помешает Петру жениться на Воронцовой, найдет какого попа-дурня и обвенчается тайно. Такого позора ей не надобно! Кривая и горбатая императрица на родительском престоле, ругающаяся, как старый солдат, и пьющая водку открыто, — это уж слишком. Немка Екатерина была куда предпочтительней русской Лизки Воронцовой. Сколько ведь говаривала с Петром об этой его страсти, все словно горох о стену! И что его ко всяким уродцам тянет? Где и находит таких горбатых да кривобоких?
Елизавета Петровна прекрасно понимала, почему племянник выбирает именно таких уродливых любовниц: рядом с ними Петр чувствовал себя куда лучше, чем рядом со своей красивой разумной супругой. Отношение к Екатерине у Елизаветы Петровны бывало двояким, то накатывала просто жалость к невестке и злость на племянника, то, наоборот, злилась на Екатерину и обижалась за ее мужа. Кем бы она была без Петра? Бедненькой цербстской принцессой, годной для замужества только с каким-нибудь плохоньким наследником крошечного удела из пяти деревень, даром что герцогством названного. А за предстоящую ей корону можно и пострадать, потерпеть некрасивого мужа.
Правда, обвинить Екатерину было просто не в чем, она много лет оставалась девственницей, потому что этот недотепа не мог ничего сделать, выучила русский, соблюдала все посты, не давала никаких поводов для нареканий, была куда более умна и начитанна, чем муж. Откуда что и взялось, не могли же ей столько внушить в ее Цербсте или Штеттине? Иоганна небось больше пары французских романов за всю жизнь ничего не прочла, а дочь вон книги из рук не выпускала все годы. Елизавете доносили, что княгиня читала серьезные философские труды, в каких сама императрица вовсе не разбиралась. Интереса ради тоже попыталась взять такую книгу… Вольтера, кажется, ничего не поняла и отбросила. Но дипломаты твердили, что княгиня весьма образованна.
Вот как так вышло, что Петра сколько ни образовывали, он дальше своей фортификации ничего не выучил, а эту хоть никто нарочно и не учил, а вон как разумна. И русский язык она тоже выучила, пусть пишет с ошибками, да ведь все равно куда лучше Петра. А в него Штелин сколько сил вложил! Чтобы хоть чему-то научить, даже играл, по полу в кабинете ползая, весь мелом перепачкавшись…
Со вздохом императрица признавалась сама себе, что не в воспитании и обучении дело, а в характере. Вздорный нрав Петра помешал ему даже с учителями освоить то, что Екатерина с легкостью изучила сама.
Изнутри снова поднималось ревнивое чувство: и все равно могла бы потерпеть, коли так разумна! Все же цена такому терпению императорская корона, а не лавчонка в захолустном городишке!
Сама себе отвечала: сколько терпеть? Даже если завтра императрицей станет, то Петр из нее столько крови выпьет, что никакой короны не захочешь.
Но разбираться в их отношениях совсем не хотелось, Елизавета никогда не любила обременять себя делами, сваливая их на Бестужева, тот и с великими князьями умел управляться, но теперь старика не было (вот когда пожалела, что убрала занудного советника!), а решать самой… С Иваном Шуваловым, что ли, посоветоваться? Да как ему расскажешь обо всем? А может, с Александром, тому объяснять ничего не надо, сам все знает?
Ладно, после подумать можно, ныне пост, ни к чему ссоры заводить.
Это был хороший повод отложить дела на потом, а откладывать и затягивать Елизавета Петровна ой как умела.
И все же с Шуваловым посоветовалась, но несколько странно:
— Александр Иванович, а скажи мне, кто это княгине в ушко нашептывает из ближних? Кто к ней ближе всего из фрейлин?
— Владиславова…
Это был женский подход, просто, немного подумав, императрица решила, что сама Екатерина до письма додуматься не могла, раньше ей Бестужев подсказывал, а теперь кто?
— Владиславова, говоришь?…
На третьей неделе поста по приказу императрицы Прасковью Никитичну от Екатерины убрали. Великая княгиня только усмехнулась: может, сделать вид, что очень дружна с Шуваловым, и того тоже уберут? Но понимала, что этого не сможет, видеть чаще дергающееся лицо главы Тайной канцелярии ей было невыносимо, уж лучше так, как есть.
Но она продолжила свои попытки вызвать государыню на разговор, используя свои собственные беседы с исповедником императрицы Дубянским. Екатерина не могла понять, почему Елизавета Петровна не желает с ней встретиться, ждать становилось просто невыносимо…
Перед самым переворотом, который сделал Елизавету Петровну императрицей, был у нее с племянницей Анной Леопольдовной разговор. Правительница пригласила на куртаг, чему никто не удивился, дня не проходило, чтоб не плясали во дворце, хотя сама Анна Леопольдовна лучше бы просто повалялась с Юлией Менгден в обнимку. Линар им помехой не был либо вовсе участвовал.
Елизавета приехала безо всякого опасения. Но императрица вдруг пригласила ее в другую комнату, тайно от всех и… Узнать, что Шетарди и Лесток давно под подозрением и о каждом их слове известно, причем разгреб все вовсе не вездесущий и страшный глава Тайной канцелярии Ушаков, у которого, кажется, даже дворцовые крысы и клопы в штате состояли, а женоподобный Линар, было ой как страшно… Елизавета не задумалась, почему Анна Леопольдовна не распорядилась схватить тетку, а решила поговорить с ней сама. Видно, просто боялась, что такие тайны вскроются, что придется и ее в ушаковские подвалы отправлять.
Елизавета сделала единственно возможное — отреклась от Шетарди и Лестока и бросилась перед императрицей на колени, обливая их горючими слезами. Попадать в пыточную вовсе не хотелось, лучше поплакать перед ненавистной Анькой и выйти замуж за какого-нибудь немецкого пьяницу. Тогда останется хоть призрачная надежда уморить мужа и вернуться в Россию.
Последовала неожиданная реакция Анны Леопольдовны, она тоже разрыдалась. Теперь они, обнявшись, плакали вдвоем — несчастные женщины, вовсе не желавшие власти, не имевшие ни малейшей надежды открыто признать своих возлюбленных супругами, женщины, которым запрещено любить открыто и жить как хочется, потому что они императорской крови. Они были противницами, но не потому, что действительно не любили друг дружку, а потому, что за ними стояли разные силы, двигающие самих женщин вперед, как кукол на подставках.
