Следом расхохоталась императрица, и за ней уже все остальные. Вид у троицы был уморительнейший — Сиверс сидел на полу, широко раскинув юбки, с одной стороны от него барахталась, пытаясь встать, Гендрикова, а с другой стояла на четвереньках наконец сумевшая выбраться из-под вороха тканей Екатерина.
— Мадам, вы несколько неловки…
Шутка великой княгини потонула в общем хохоте. Сиверс, красный от стыда, не позволил поднять себя, но немало еще посмешил всех: для того чтобы встать, ему понадобилось перевернуться на живот, показав всем панталоны, в которые нарядила камердинера Елизавета Петровна.
От смеха болели бока, все утирали слезы, а красный как вареный рак Сиверс, едва испросив разрешение, удалился бегом, правда, бежал странно, стараясь держаться от всех как можно дальше, чтобы ненароком не зашибить еще кого.
И только когда он был уже у двери и старался пройти в нее, не задев фижмами створки, хотя они были раскрыты широко, вдруг раздался… смех князя, до сих пор молчавшего. Несколько мгновений придворные изумленно разглядывали Петра, а потом зала снова потонула в общем хохоте. То-то на славу удался маскарад!..
Несколько дней бедолага Сиверс не показывался никому на глаза, но и после одного взгляда на него было достаточно, чтобы все начинали улыбаться. Императрица тоже поинтересовалась, не прислать ли наряд с фижмами. Зато теперь мужчины страшно боялись, чтобы Елизавете Петровне еще раз не пришло в голову устроить такое развлечение.
Пришло, и не раз: мужчины, страшно ругаясь, были вынуждены осваивать ношение фижм, а женщины радовались: вот, будете знать, каково нам!
Но и дамам пришлось поплакать из-за приказа императрицы.
Елизавете Петровне неудачно нанесли пудру на волосы, состав, которым их покрыли перед пудрением, оказался слишком липким, и пудру смыть не удавалось никакими усилиями. Промучившись полдня с безобразием на голове, из-за которого волосы казались грязной серой массой, государыня решила покрасить их в черный цвет. Куафер, ни жив ни мертв, сначала попытался отговорить от такого, понимая, что дело закончится плохо, но потом вздохнул и принялся за работу.
Когда дело было сделано, Елизавета Петровна долго смотрела в зеркало молча, потом ее красивое лицо стало багроветь, куафер растерянно разводил руками, мол, я же предупреждал… Закончилось все страшным скандалом и… бритьем голов всех дам при дворе! Просто то, что получилось у самой императрицы, исправить можно только бритьем волос. Не могла же она позволить остальным оставаться при своих шевелюрах! В результате все дамы оказались лысыми и получили страшные черные парики, став похожими на всклоченных ворон.
Горожанок лишаться волос не заставили, но получилось только хуже — черные парики, надетые на собственные волосы, делали головы огромными и страшно уродливыми. Так женщины Петербурга расплачивались за неудачный опыт императрицы со своими волосами.
Екатерине чудом удалось избежать бритья, потому что после болезни она и так была без волос, они только отрастали.
Капризов у Елизаветы Петровны оказалось много: никто не мог появиться в платье более нарядном, чем у нее, никто не мог быть красивей, иначе последовали бы экзекуции. Однажды Екатерина наблюдала такую картину: Гагарина, стоявшая рядом с княгиней, чуть тронула ее за рукав, кивнув в сторону приближавшейся императрицы:
— Ее величество явно не в духе, нужно постараться не попасться ей на глаза.
Быстро оглядев Екатерину, Гагарина поспешно сдернула у нее из волос красивый бант.
— Что вы делаете?!
— Лучше я, чем Ее величество. Держите и постарайтесь не привлекать к себе внимания.
Совет пришелся очень кстати, потому что у Елизаветы Петровны болел бок, было мерзко во рту, а потому дурное настроение. Алексей Разумовский почти скорбно вышагивал следом за своей благодетельницей: видно, поссорились. В таком случае и впрямь лучше заползти в мышиные норы и носа не высовывать. Однако приходилось приседать перед разгневанной чем-то государыней в реверансе.
Как ни старались сделаться незаметней, удалось не всем. На глаза попалась красавица Нарышкина, которой свою стать и умение одеваться не спрятать.
— Что это?!
Прелестное украшение из лент в прическе, привлекшее внимание Елизаветы Петровны, очень шло Нарышкиной и вовсе не было ни вызывающим, ни даже броским, оно просто было изящно.
— Украшение, Ваше Императорское Величество…
— Я вижу, что украшение… Кто тебе разрешил воткнуть в волосы этакое в моем доме?!
Гнева не понял никто, ничего особенно в витиевато закрученных лентах не было.
— Ножницы!
Мавра Егоровна даже не сразу поняла, что требует Елизавета Петровна. Но слуги подсуетились быстро, и в следующую минуту государыня лично кромсала украшение, явно стараясь захватить вместе с лентами и волосы. Бедная Нарышкина безмолвно плакала, она уже поняла, что прядь впереди срезана почти под корень и отрастет не скоро.
Досталось не одной Нарышкиной, еще две фрейлины в императорском запале были лишены кудрей в своих прическах, причем они утверждали, что не только с волосами, но и клочками кожи с головы.
— Я вас научу выглядеть как нужно!
И впрямь учила! Регламентировалось все: прически, цвета платьев, количество украшений, покрой… Никто не должен выглядеть красивей императрицы!
Не одна Елизавета Петровна страдала этакой манией, английская королева Елизавета I также определяла, как и во что должны быть одеты придворные, и не терпела, если кто-то выглядел лучше ее. Тяжело придворным, когда старятся их королевы, если они правят страной в одиночку.
Но для молодой семьи дело не ограничилось только правилами ношения одежды и украшений: словно получив в свое распоряжение молодых людей, Елизавета Петровна вмиг превратилась из любящей тетушки в строгую ханжу. Их дело — родить наследника, причем чем скорее, тем лучше! А потому ничто не должно отвлекать от «задания».
От Петра и Екатерины удалены все, кто им хоть как-то дорог, — пажи, слуги, камердинеры, даже калмычонок-паж и дядя Петра Август, епископ Любекский, которого вдруг отправили домой в Голштинию. Петр возражать не смел. Он до смерти боялся тетки, ему даже ночами снилась крепость, в которой сидел Иоанн Антонович.
По замыслу Елизаветы Петровны, эти меры должны были толкнуть молодых в объятия друг дружки и привести к желаемому результату. На деле же выходило наоборот.
Елизавета Петровна почти каждый день отводила Екатерину в сторону и осторожно, намеками пыталась вызнать, как дела в спальне. Что могла сказать бедная девушка? Что муж норовит напиться и заснуть раньше, чем она дойдет до постели? Что он откровенно обсуждает со своим слугой достоинства фрейлины, громко объявляя, что великой княгине до нее далеко? Что Петр не сделал ни единой попытки сблизиться?
Она ничего не говорила, краснела и молчала, опустив голову.
