Алена Гордеевна расцвела.
– И мне он по сердцу пришелся. Только вот беда, детей у них нет. Кабы были у них дети, все б по-другому было.
– Может, будут еще?
– Да где там? Не хочет она рожать. Какие, говорит, дети в тайге? Вот и маются оба.
Курлов действительно маялся. Его супруга и не писала, и не ехала, и единственное, что его развлекало, были туристы, толпою валившие через Покойники за перевал, туда, где начиналась великая река Лена, по легенде вытекавшая когда-то в этом месте из Байкала. Вовчик показывал дорогу, его угощали водкой, и он с радостью парился с туристами в бане, а после с важным видом объяснял, отчего мыс получил свое кладбищенское название.
– Одне говорят, – повествовал хмельной Курлов, – что море тут спокойное, оттого и мыс прозвали покойным, но а уж потом в Покойники переделали. Други говорят наоборот – море тут бурное и шибко много покойников на берег выкидывает. А на самом-то деле лет сто, а может и боле, буряты тут устроили пир и столько всего зараз съели, что половина из их перемерла. Во как! Но вы с огнем там поосторожнее, в тайге, дожжей нет, не ровен час тайгу подожгете: и лес сгорит, и сами погибнете. То-то лесничкам счас работы!
Катя слушала его и с ужасом думала, что где-то ходят по тайге в эту минуту близкие ей люди, ночами ей снились рваные, тяжелые сны и все время казалось, что вот-вот стрясется беда. Это ощущение было разлито в воздухе, в дневном жаре и безветрии, и даже студеное море не было в силах этот жар унять и гнало на берег мертвую зыбь от Ушканов. Стала сухой и ломкой трава в степи, и почти весь растаял в горах снег – только высоко в распадках лежали белые куски и около них дрожал и тек знойный воздух.
Отдохновение наступало лишь ночью, когда она приходила в радиорубку, передавала сводку и потом долго крутила ручку радиоприемника на коротких волнах и слушала, как переговариваются между собой капитаны кораблей, летчики, геологи, охотники и десятки других людей, разбросанных по тайге и по морю. Она ловила в этих разговорах какую-нибудь весточку, и эти люди, которых она никогда не видела, сделались ей страшно близкими. С некоторыми она познакомилась, болтала ночами о пустяках, пока их не разгонял строгий начальственный баритон. И тогда приходилось возвращаться домой, но спала Катя плохо, зато много ела и с ужасом смотрела на свое налившееся, раздобревшее тело. А днями не сводила глаз с тайги, казавшейся снизу такой безлюдной, смотрела, не виднеется ли где-нибудь дым, чтобы броситься туда на помощь, но тайга будто застыла, и только жалобно кричали и хлопали крыльями вокруг Кати ее четыре верных гуся.
Так прошел в томлении и тревоге август, начался сентябрь, это была лучшая байкальская пора, ягодная, грибная, но Катю ничто не радовало до тех пор, пока однажды уже немного прохладным днем она не услышала со стороны Хаврошки звук мотора, который могла бы узнать среди десятка подобных.
Лодка описала круг, ткнулась в берег, из нее с лаем выскочила дедовская Чара, подлетел а к Кате и стала лизать руки. Следом за ней показался исхудавший, с шальными глазами Одоевский, и Катя бросилась к леснику на шею как к родному.
– Катечка, Катечка, – зашептал осчастливленный Одоевский, коему ничего подобного после первого пиратского поцелуя не перепадало, – я так думал о тебе, о себе, так мучился. Ты даже не представляешь.
Она прижалась к нему, слушала его бестолковый шепот, нежности, и сразу же сделалось ей покойно и хорошо, но когда через час Катя поила Одоевского чаем и угощала на скорую руку испеченным пирогом, ей было немного досадно, что она себя распустила, и потому держалась теперь суховато. Но москвичу не было до этого дела, он поедал зубами пирог, а глазами хозяйку, махал руками и без умолку рассказывал, как они ходили за перевал, как лазали по кедровому стланику и гоняли туристов, какие кедры растут с той стороны хребта, горстями доставал из кармана орехи, и Катю начало уже немного клонить ко сну, но остановить красноречивого гостя не было никакой возможности.
– А Деда чуть медведь не съел, – вдруг сказал Одоевский, разгрызая орешек.
Она побледнела.
– Представляешь, – захохотал он, – у нас в Хаврошке мишка завелся, сбежал, значит, под Дедово крыло, где его никто не трогает. Ну и пошел как-то наш Дедуля в тайгу. А ружье забыл. Понимаешь? А ему навстречу – ба! Хозяин. Лохматый, грязный, изо рта вонь, встал на задние лапы и идет себе, приятель. Слава те Господи у нашего Ильи Муромца ума хватило не бежать. Остановился и как заорет: «Миша, не балуй!» А медведь рычит, еще ближе подходит, наклонился, падалью дышит. Дед знай ему орать прямо в ухо: «Миша, не балуй, Миша, не балуй!»
– Боже мой!
– Ну ничего, постояли так, поорали друг на друга, выяснили, кто есть кто, и разошлись с миром. Дед-то наш хвилософ, у него, вишь ли, теория есть: ежели ты к тайге-то по-хорошему, так и она тоже.
Одоевский продолжал что-то говорить, но Катя его не слушала, а потом резко сказала:
– Конечно, с тобой ничего не случится.
Он разом сник, и она виновато пробормотала:
– Прости, я очень испугалась.
Одоевский подошел к ней, обнял за плечи, но Катя тихонечко высвободилась:
– Не надо, Жень.
Он отошел к окну и закурил. Она ждала, что он что-нибудь скажет, вывернется из этой неловкой ситуации, как всегда выворачивался, но он упрямо и даже демонстративно молчал, предоставляя ей самой разбираться.
– Женечка, давай на лодке покатаемся, – предложила Катя несмело, но в уме плутовала отчаянно: катание на лодке тем и было хорошо, что там не надо было ничего ни слушать, ни говорить, сиди себе и думай о своем под гудение мотора.
– Ты думаешь, что если ласково отказывать, – сказал Одоевский, оборачиваясь, – будет не так больно?
– Женечка, миленький, хорошенький, – зашептала Катя, – у тебя все получится, вот увидишь, очень скоро. Все будет хорошо, все исполнится, как ты хочешь. Я знаю.
– Да чтоб я в этом сомневался когда, – пробормотал Одоевский.
Катя отошла к окну и посмотрела ему вслед. Он торопливо сбежал по склону к воде и стал заводить мотор. Тишина была такая, что за пятьдесят шагов было слышно, как он чертыхается и рядом с ним почему-то жалобно, тоскливо скулит Чара.
«Ну что ты, глупая? – доносилось до Кати, – все же будет хорошо, ты сама слышала».
Кате вдруг стало тепло, точно Одоевский, того не ведая, принес ей весточку от любимого человека, с глазами которого была связана Катя тайной, и точно так же передаст этому человеку ответ, и тот придет очень скоро, теперь она знала это наверняка и торопила москвича и его непослушный мотор. Но у него ничего не получалось, и лишь все отчаянней и горестней лаяла Чара.
К лодке кто-то подошел, и Катя узнала Буранова. Начальник присел на корточки, залез руками в двигатель, и через минуту мотор затрещал. Катя проводила лодку глазами, закрыла окно, легла, но долго еще ей было слышно, как на одной ноте ревет мотор. Этот звук давно должен был прекратиться, но он все гудел и гудел, точно стучал в окно поздний гость сладким известием. Слышала она это во сне или наяву, Бог знает, но наконец она заснула совсем, и сон на нее навалился какой-то муторный, липкий, она чувствовала, что давно уже наступило утро и давно пора вставать, но все гудел в ушах мотор, и не было сил разомкнуть глаза. В дверь тихонько, робко постучали, и тотчас же Катя проснулась.
