Возвращаясь из этих ледяных снов, он не забывал посылать домой ровные и аккуратные письма, писанные будто языком «Красной звезды», сопровождая эти отчеты небольшими фенологическими заметками, зная, сколь любопытен к ним отец. Писать же родителям правду он считал напраслиной. Точно так же не писал он ничего и Козетте об истинном своем состоянии, смирившись в ту апрельскую ночь с тем, что навсегда ее потерял. Хотя ее послания к нему были полны заботы, думать себе о них Саня запрещал. Он оживлялся только тогда, когда ночами выходил на улицу под громадное и действительно прекрасное, единственно прекрасное, что было в зимней степи, – ничем не заслоненное, раскинувшееся от края до края звездное небо, такое же богатое, как на карте, и беседовал с готовящейся принять его вечностью. Звезды стали близкими ему существами, и, как когда-то в московских кабаках с Левой, он говорил с ними о тайне и смысле бытия, а потом возвращался в казарму с ее спертым воздухом и беспокойными людскими снами.
Он писал Козетте, что люди, находящиеся по ту или иную сторону колючей проволоки, одинаково не свободны, а подлинную свободу несут только умирание и отсутствие какого бы то ни было перед ним страха. И так дальше на нескольких страницах, из которых раз от раза все более тревожившаяся девушка пыталась извлечь хоть крупинку житейских подробностей. Она велела ему не валять дурака и писать яснее, чем его кормят и не надо ли чего прислать. Но тезкинская душа в ту пору уже парила над бытом, и даже мытье полов в казарме, кухонные наряды и чистка сортира, а также прочая черная работа, на которую его назначали вместо караула не из гуманных соображений, а единственно из того, что не надо было быть большим душеведом и физиономистом, чтобы понять – человек с таким отрешенным лицом стрелять ни в кого не станет, – грязная эта работа не вызывала у него брезгливости. По-настоящему мучил только голод, но с этим царем земным никакие высокие философские полеты мысли справиться не помогали, и недоеденная тарелка гречневой каши казалась ему самым большим жизненным упущением и пуще всего травила душу, хотя со временем и голод сделался меньше и по еде тосковал не столько желудок, сколько глаза.
Он знал, что умрет весною, и думал о том, что родители будут поначалу сильно горевать, а особенно отец, но потом свыкнутся и, быть может, утешатся. Слава Богу, у них есть еще двое сыновей. Смерть его будет не слишком мучительной, но довольно изнурительной, и одно время у него мелькали мысли в конце зимы уйти в бега, добраться до Байкала, потому что умирать в этой занюханной казарме слишком тоскливо, но очень скоро от этого плана он отказался. Не так уж это и важно, где, когда и от чего ты умрешь по сравнению с громадой самого этого факта. Другие мысли стали занимать его сознание.
Дитя своего безбожного времени, принципиально отказывавшееся ставить Богу свечку, он однажды ночью, глядя на звезды, вдруг задумался о своем посмертном существовании: так ли уж верно, что там ничего нет? И вдруг понял, что там, за звездами, обязательно есть иной мир. Это было так же очевидно, как и то, что горизонт в степи не есть граница света, а лишь ограничение его видимой части. Уколовшая и поначалу показавшаяся ему бредовой мысль все глубже им овладевала, и картина мироздания виделась философическому Тезкину таковой: земной, физический мир он уподоблял кем-то хорошо и строго охраняемой зоне, а мир небесный – свободе, куда рвется человеческая душа. Но убежать туда самой ей нельзя, в этом случае ее поймают и вернут на еще худшие мучения – надобно отбыть здесь весь срок, каким бы долгим и тяжким он ни казался. Он жил теперь мысленно в том мире, силясь вообразить его во всех подробностях и пытаясь представить, что ждет его душу. И ему жутко хотелось оказаться как можно скорее там, где не будет разжигающих и разжижающих страстей, – он окончательно потерял интерес ко всему, что происходило с ним здесь, и глядел на всех сонными и тусклыми глазами, в которых значилось оскорбительное спокойствие приговоренного к высшей мере.
6
А между тем Козетта, устав читать сентенции, призывавшие ее радоваться жизни, но не слишком к ней привязываться, ибо жизнь скоротечна и представляет собой лишь оболочку чего-то более сокровенного, собралась в Читинскую область. За неделю до Нового года рядовому Александру Тезкину, сбивавшему лопатой куски дерьма в бетонном сортире, сообщили, что к нему приехала невеста.
Занятый своими мыслями и точно на лету подстреленный этим невероятным, не укладывающимся в голове сообщением, Тезкин встрепенулся, поднялся над самим собой и, оценивающе взглянув на свою жалкую, измученную личину сверху, повернулся к дневальному спиной и буркнул:
– Скажи ей, что я болен. Или на губе, – добавил он, решив, что Козетта начнет его искать.
Дневальный пожал плечами и удалился. Но, к Саниному счастью или несчастью, дежуривший в тот день сержант, относившийся к бедолаге если не дружески, то по крайней мере сочувственно, сходил за ним сам и вырвал из рук лопату.
– Не дури. Иди пока помойся, а с одежей мы сейчас придумаем.
– Не пойду я никуда! – уперся доходяга с неизвестно как умещавшейся в нем решимостью.
– Слушай, ты, – сказал сержант, раздувая ноздри. – Она летела на самолете, ехала на поезде, потом тряслась по степи неизвестно в какой машине несколько часов только для того, чтобы тебя, дурака, увидеть. И неужели ты думаешь, что для такой девушки что-нибудь значит твоя несчастная рожа?
– Не в этом дело.
– А тогда не будь сволочью и иди! Тезкин махнул рукой и час спустя одетый в собранное с миру по нитке отправился в комнату для свиданий. Его проводили со всеми надлежащими по этому поводу шутками, ибо главной достопримечательностью комнаты была видавшая виды кровать, служившая солдатам, когда к ним приезжали жены или просто называвшие себя невестами женщины.
Козетте не потребовалось много времени, чтобы разобраться, что к чему. И без того угнетенная мрачным видом исправительно-трудового учреждения, увидев Тезкина, она побледнела. Он стоял перед ней беспомощный, жалкий, став в форме не старше и не мужественней, а моложе и нелепей. А она, напротив, налилась за эти полгода еще больше женской статью и так похорошела, что трудно было представить, что этих людей могло что-то связывать.
– Зачем ты приехала? – спросил Тезкин, избегая встречаться с ней глазами. – Кто тебя звал?
– Ты сошел с ума, – пробормотала она, приближаясь к нему.
– Не подходи, – сказал он глухо, ужаснувшись мысли, что она его коснется, и Козетта вздрогнула.
– Что с тобой, Санечка?
– Уезжай. – Он поднял на нее глаза, и ее поразила их странная настойчивость. – Я тебя очень прошу – уезжай немедленно. Это место не для молодой девушки. Я сейчас уйду, я буду тебе писать, а ты сегодня же уезжай.
Кате захотелось плакать. Совсем иначе она представляла эту встречу, но она сдержалась и, присев на скрипнувшую кровать, стала разворачивать свертки с едой и рассказывать про московскую жизнь. Голос у нее дрожал, и она старалась изо всех сил не разреветься и не обхватить руками его лопоухую стриженую голову, а Саня – что поделать, над желудком своим философ был не властен – жевал пироги и совсем не слушал ее.
