– Старик, тебя преступно рано сделали мужчиной.
Саня послушно кивал: мол, да, жизнь прошла, все осталось позади, и теперь в душе у него седина. На них неодобрительно косились, иногда подходил внушительный парень с золотой цепочкой на шее и предлагал выйти освежиться. На душе становилось гадко, гардеробщик, подавая им дешевенькие куртки и тщетно ожидая получить мелочь, звал сыроежками.
– А ну их к черту, эти кабаки! Как они мне надоели! – бормотал Голдовский.
Но что бы он ни говорил, назавтра друзья снова топали в «Лиру», «Гном», «Метлу» или «Дверь в стене», рассаживались с видом завсегдатаев, разглядывая собравшуюся публику, и однажды в баре возле Белорусского вокзала после медленного танца под хит тех лет «Отель Калифорния» Лева подвел к их столику светловолосую барышню в сером платье с янтарными бусами. Перепутав порядок представления, он торжественно произнес:
– Познакомься, брат, это Катя.
И Тезкина резануло доселе неведомой ревностью к тому, что не он нашел это волшебное создание и не ему на плечо склонилась во время танца аккуратная головка.
Она была так мила и хороша, так искренне и звонко смеялась, что эрудит Голдовский прозвал ее Козеттой, а Саня с грустью подумал, что теперь останется один, и тоскливо ему сделалось не оттого, что потеряет друга, а оттого, что никогда больше не увидит этих чудесных глаз.
Она не была похожа ни на одну прежде виденную им женщину: ни на Людмилу, ни на Ирочку Раевскую, ни даже на Серафиму Хренову; она словно отрицала собой их всех и больше всего Ларису Михайловну. И, искоса ее разглядывая, любуясь ее волосами, заколками, маленькими и крепкими ладошками, Тезкин испытывал необыкновенную нежность, но, когда она поворачивала голову в его сторону, быстро отводил глаза, успевая заметить улыбку на ее губах. От этой улыбки сердце жутко и радостно ухало вниз, и, выждав для приличия несколько секунд, он поднимал голову и продолжал на нее смотреть, не слушая пространные Левины рассуждения.
Работала она медсестрой в Боткинской больнице, третий год безуспешно пыталась поступить в медицинский институт, и, размышляя о превратностях судьбы, сведшей троих незадачливых абитуриентов (он и себя уже относил к их числу), Тезкин думал о том, что, если бы это хоть на каплю зависело от него, он отдал бы половину своих лет за то, чтобы она поступила и была счастлива. Однако Козетта, похоже, надежду эту похоронила, к своим неудачам относилась беззаботно, и они втроем гуляли по Москве, а когда не хватало денег на бар, шли в музеи, на выставки, в мемориальные квартиры, о существовании которых Тезкин раньше и не подозревал. Потом они провожали ее в далекий, продутый ветрами и словно в насмешку названный Теплый Стан и, неловко глядя друг на друга, ехали обратно. Тезкин смущенно говорил, что чего он-де все мешает, Лева как-то очень неубедительно возражал, что для него мужская дружба превыше всего, а в том, что Катерина рано или поздно его полюбит, он не сомневается нисколько.
Однако не прошло и месяца, как Левушка высох, почернел и стал глядеться настоящим поэтом. Он перестал ходить к репетиторам и готовиться к экзаменам и жутко скандалил на этой почве с мамашей, сурово предупреждавшей его, что вот попадет в армию, дурь-то у него повыбьют. Лева вопил, что она погрязла в мещанстве и ничего не смыслит в человеческой душе, после чего звонил Тезкину и безнадежно упавшим голосом уверял, что покончит с собою.
Слова его падали на благодатную почву. Больше всего на свете боявшийся и всюду чувствующий дыхание Танатоса, Тезкин терпеливо выгуливал друга по аллейкам Автозаводского сквера, утешал его, уверял, что все образуется и настоящая любовь прекрасна сама по себе. Голдовский успокаивался, впадал в пространные монологи, читал новые стихи и жаловался среди прочего, что журналы его отвергают, а родичи склоняют поступать в иняз, где у тетки есть блат. Он же идти туда совершенно не хочет и ни на что не променяет университет – единственное достойное его место, – пусть даже он снова не поступит в это лето и пойдет, как и Тезкин, в армию, – это хорошая школа для будущего писателя. И, пока он все это говорил, Тезкин ловил себя на ужасной, но сладкой мысли: он был безумно рад в душе, что у Левы ничего не получается с Катериной, и желал бы, чтобы так было и впредь. Однако это слишком расходилось с чувством товарищества и угрозой Голдовского свести счеты с жизнью. Бедняга мучился, разрываясь между любовью и долгом, не зная, чему все-таки отдать предпочтение.
– Как ты думаешь, она девушка? – вывел его из задумчивости Лева.
– В каком смысле? – не понял Тезкин.
– В прямом, – вздохнул Голдовский.
3
Прошла слякотная московская зима. В апреле Тезкину исполнилось осьмнадцать лет, он только чуть-чуть опоздал к первым в своей жизни выборам, а на душе у него делалось все тревожнее и смутнее. Он томился любовью к Катерине, но в отличие от Левы ему даже некому было пожаловаться. Благородство мешало действовать самому, хотя с детства развитая интуиция, замещавшая Тезкину все интеллектуальные способности, подсказывала, что его шансы были значительно выше.
Сделав выбор в пользу благородства, Тезкин решил удалиться и не вмешиваться в эту историю, но, словно разгадав его намерение, история вмешалась сама. Однажды вечером ему позвонила Левина матушка и раздраженно, как она всегда с ним разговаривала, не без оснований находя влияние Тезкина на сына дурным, спросила:
– Слушай, Саша, может, предложить ей денег?
– Каких денег?
– Каких, каких? Самых обыкновенных. Как ты думаешь, сколько это будет стоить?
– Что? Чтобы она оставила его в покое? – догадался наконец вспомнивший собственный опыт Парис.
– Да нет же! – с еще большим раздражением ответила она и швырнула трубку.
Тезкин несколько секунд тупо слушал гудки отбоя и поскольку имел богатое воображение, то живо представил бесцеремонную Татьяну Павловну, делающую гнусное предложение ангельской Катиной душе.
Не зная толком, что он скажет, Тезкин набрал номер Кати.
– Санечка, – пропела она, – ты ли это?
– Я, – ответил он храбро и запнулся.
– Что же это приключилось такое, что ты мне звонишь? – засмеялась она.
Голос ее показался ему таким бесхитростным, что уже готовый разоблачить коварные происки Тезкин пробормотал:
– Так просто.
– Жаль. Я думала, ты по мне соскучился и хочешь куда-нибудь позвать.
– А ты можешь?
– Тезкин, Тезкин, – вздохнула она, – и что только твой приятель плел мне про твои амурные истории? Ну мыслимое ли дело быть в твои годы таким тютей?
– Я не тютя. Я не знаю, как быть с Левой.
– Санечка, Леве надо готовиться в институт. Не беспокой его, пожалуйста, по пустякам.
В последующие полчаса, покуда Тезкин гладил брюки и чистил ботинки, сердце его билось так, словно он первый раз шел на свидание. Всю маету и тоску весенних месяцев, тягостных мыслей о собственной никчемности как рукой сняло. Он выскочил из квартиры, сунул по дороге руку в почтовый ящик, и среди нескольких партийных газет, которые выписывал Иван Сергеевич, выпал небольшой листок. Саня поднял его и прочел: «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности…»
