Тузик жаловалась бабушке, что он заставляет ее брать много работы и отдавать ему все с трудом заработанные деньги, у переписчицы нот болели глаза и прежнее женское счастье в них не светилось. Дед хотел копить еще и еще, но какой же удар ожидал его в декабре 1947-го! Это был тот самый год, когда государство без объявления войны провело готовившуюся в страшной тайне вероломную денежную реформу, отняв у своих граждан все имевшиеся у них сверх минимума накопления. Наличные деньги, хранившиеся в сундуках, просто превратились в ничто, а денежные вклады в сберегательных кассах обменивались в соотношении десять рублей к одному. В результате сталинского блиц-крига дед в одночасье потерял почти все, что имел, и пережить этого потрясения не сумел. Единственный, кто мог его понять, был переживший отъем денег еще при царском режиме Иван Финогенович Дронеев, но деду от сочувствия старообрядческого церковного старосты, пытавшегося утешить его евангельской притчей о тленных земных сокровищах и вечных небесных, проку было мало. Алексей Николаевич развелся с Тузиком, бросив ее в убогой комнатушке на Автозаводской, где, впрочем, оставался предусмотрительно прописан и впоследствии получил при разъезде отдельную комнату в соседнем доме, а сам пошел искать по свету другого счастья. Отныне в его романе с женским сословием прибавилась новая составляющая: он обращал свой взор не просто на хорошеньких женщин, но лишь на тех, кто мог приумножить его богатство.
Бабушка жалела брошенную подругу, которой было одновременно неизмеримо легче и труднее: у нее не было детей, а у моей Марии Анемподистовны главной заботой и сердечной болью оставались сыновья.
Николаю еще осенью сразу после того, как они вернулись в Москву, она написала собственной рукой справку о том, что он, якобы, закончил семь классов в Саввушке, и дядю с его начальным образованием приняли в артиллерийскую спецшколу, где его отставания никто и не заметил; откуда он пошел в училище, а потом, отслужив пять лет в Германии, в Артиллерийскую академию имени Дзержинского, и так сделался профессиональным военным, чего в мясоедовском, адвокатском, роду прежде не бывало, и может быть по этой причине гений фамильного древа ему не помог.
Во всяком случае позднее дядюшка Борис Алексеевич говорил мне о том, что Красная Армия его старшего брата подкосила. Необыкновенный Николаев ум, память, умение быстро считать и находить моментально правильное решение, трудолюбие, честность – все это было порушено, либо не востребовано однообразной гарнизонной рутиной, выпивками и обидой на судьбу, на свое горькое положение, когда зеленый свет, погоны, звания, должности давали фронтовикам, а не попавший по возрасту на войну, не имевший нужных связей и умения делать карьеру дядька, которому генералом бы стать, командующим, так и не сумел подняться выше подполковника и военпреда ракетного завода. Еще до академии, пока он служил как строевой офицер, дядюшка мой никого не унижал и защищал слабых; если надо было идти разгружать вагоны, становился вместе со своими подчиненными, он был слуга царю, отец солдатам, и все же был явно способен на большее. Правда, был у него шанс переменить судьбу, когда ему предложили поехать на Байконур, где тогда все только начиналось и можно было пробиться к хорошей должности и званию. Николай Алексеевич может быть и решился бы на этот шаг, но воспротивилась его молодая жена, блондинка с польскими корнями и шляхетской гордостью, которая – опять же по рассказам спешно устроившей сватовство бабушки – вышла замуж за дядю через день после их знакомства и укатила в Восточную Германию, где он в ту пору служил и, томимый мужским одиночеством, пригрозил перепуганной матери привезти домой чистокровную немку, буде мать не сыщет жену на Родине во время положенного служивому отпуска.
7
История эта, хотя и относящаяся к более поздним временам, достойна отдельного упоминания, ибо в ней проявился бабушкин талант совершать подвиги не только на войне, но и в мире. Рассказы на эту тему начинались обыкновенно с того, что немцев бабушка боялась как огня и чтобы уберечь и себя и сына от беды, подыскала ему сразу несколько невест. Однако несмотря на дядюшкину благородную внешность, служебные перспективы и, наконец, главный козырь – скудное на женихов и богатое на невест послевоенное время, с женитьбой молодому офицеру не везло. Он ездил делать предложение в Серебряный бор, переписывался с какой-то девушкой из Томска, по поводу чего шебутной и куда более удачливый в матримониальных делах дед распевал песенку собственного сочинения
Зашумели высокие ели,
Получил я письмо от Нинели —
а отпуск меж тем подходил к концу, во вторник холостой лейтенант должен был отбывать к басурманкам, и тогда накануне, в пятницу, опечаленная бабушка поделилась горем со своей лучшей подругой Верой Исааковной Броверман, которая Марию Анемподистовну искренне любила, жалела и всегда желала ей добра. – Есть у меня на примете одна девушка, – не вполне определенно сказала Вера Исааковна. – Только не знаю, подойдет ли она твоему Коле. Но бабушке терять было уже нечего. В тот же день она получила адресок, по которому послала неведомой, ни разу не виданной воспитательнице детского дома под Икшей телеграмму, о содержании которой можно только гадать, а назавтра в Тюфелевой роще объявилась дядюшкина «избранница», которая, как выяснилось или же рассказывалось впоследствии, в Икше чудовищно тосковала и с трудом отбивалась от своего непосредственного начальника, пытавшегося воспользоваться служебным положением по отношению к подчиненной. Телеграмма из Москвы в этих обстоятельствах оказалась чудесным избавлением из плена, а все подробности написанного бабушкой скоропалительного житейского романа, чем-то похожего на похищение Зевсом Европы, встреча двух блестящих молодых людей в густонаселенной комнате, смотрины, сговор, любовь с первого взгляда, посещение в понедельник загса, бабушкин вздох облегчения, и отъезд за границу вчера еще не подозревавшей о перемене судьбы молодой красавицы, которая прожила с дядюшкой всю жизнь и родила ему двоих детей – все это составило один из самых важных родовых мифов и свидетельствовало в пользу проверенного предками решения о выборе суженой.
Вера Исааковна нимало не ошиблась: Галина Ивановна оказалась женщиной эффектной не только внешне, но и по характеру. Польская кровь играла в ней честолюбием и ревностью ко всему, что ее окружало; она умела хорошенько поджимать губы, преподавала математику и дослужилась до завуча, держа и вверенную ей школу, и порученную семью в кулаке. Мужа своего частенько поругивала, свекра не переносила на дух, и он ей платил теми же облигациями, однако бабушку боготворила, и не только за оказанное благодеяние, а за душевную щедрость и силу и за, если так можно выразиться, равновеличие себе. Когда они поселились после долгих дядюшкиных мытарств и скитаний по Советскому Союзу в Подмосковье, она не раз звала свекровь переехать к себе, бабушка благодарила, выказывала невестке уважение, однако от настойчивого приглашения уклонялась и предпочитала издалека наблюдать за семейным счастьем своего первенца.
Что касается его младшего брата Бориса, то и того спасла любовь. В старших классах двоечник и бездельник, он влюбился до беспамятства в молодую учительницу истории, а с нею и в ее предмет. Учительница на его страсть не ответила, зато дядюшка взялся за ум и по окончании школы решил поступать на исторический факультет университета. Экзамены он завалил, получил повестку в военкомат и уже собрался было идти под ружье, как вдруг стало известно, что на не пользовавшемся никакой популярностью экономическом факультете случился недобор, и наголо бритый Борис сделался студентом МГУ. Так случайно-предопределенно решилась его судьба, в дальнейшем вознаградившая его карьерными успехами, научными степенями, написанными им книгами и пройденными по самым диким местам страны горными маршрутами, первые из которых он одолел еще на Алтае босиком в рубище подпаска и со странным чувством вернулся в эти края десятилетия спустя взрослым человеком со сложившейся судьбой. Но более всех была утешена его матушка, которая после долгих лет непрестанных трудов и бессонных ночей могла хотя бы чуть-чуть успокоиться. И как бы далеко дядька ни собирался, перед каждым восхождением он приезжал к бабушке, и было что-то бесконечно трогательное в том, как она целовала его и полушутя-полусерьезно твердила: «Бобик, Бобик, береги свой лобик».
