Она обменяла прекрасную 24-метровую квадратную комнату, где жила с тремя детьми, на 16-метровую в соседнем доме. В роли обменщика выступал еврей бельгийского происхождения по фамилии Хахам, который и в Советской России не растерялся и успешно занимался маклерством. Он доплатил за выгодную сделку денег, однако меньше, чем следовало, возбудив тем самым ненависть у искренне переживавшего за оставленную семью деда и утвердив его в не раз высказываемой вслух мысли, что все евреи делятся на хороших вроде Кассиля и Эсфирь и плохих типа Хахама. Для последних у Алексея Николаевича было припасено краткое энергичное слово, за которое из интеллигентного общества недавно изгоняли, а метры здесь важны даже не сами по себе, а потому, что кто бы из родни ни повествовал мне об этих сюжетах, сколь бы по-разному они ни оценивали роль всех действующих лиц, в том числе и предприимчивого Хахама, в метраже не ошибался никто и никогда.
После разъезда бабушка и Тузик на свой манер подружились. Наталья Николаевна была музыкантшей, за это бабушка особенно к ней привязалась, иногда они вместе музицировали; помимо этого невольная разлучница и виновница ее семейной невзгоды занималась перепиской нот, зарабатывая тем самым себе на жизнь и исполняя эту работу исключительно нежно и чисто, так что страницами нотных тетрадей с аккуратными значками можно было любоваться даже человеку, в музыке не сведущему.
Бабушка и Тузик были как две сестры по общему несчастью, одна – уже оставленная, другая – к этому неумолимо приближавшаяся, иногда они наведывались друг к другу в гости, вместе с Тузиком приходил к бывшей жене и дед, которого эти встречи ничуть не смущали, а бабушка… Бог знает, с каким чувством она смотрела на своего единственного мужчину, свободно переступавшего порог ее дома, по-прежнему ли любила его, прощала или же хотела сохранить детям отца – она, без отца выросшая и знающая, каково это, но своему самолюбию, ревности и женской гордости никогда не давала воли. Ее жизнь была подчинена одному – поставить на ноги двух сыновей, исподлобья смотревших на своего родителя рядом с чужой нарядной тетей, и младшую дочь, которая в отличие от братьев не разбиралась в затейливых отношениях, связывавших взрослых людей, и любила всех подряд.
Но и бабушка с Тузиком друг друга если не любили, то терпели, жалели, помогали и вместе переживали за деда, который земную жизнь пройдя за половину, читал с охотою советские газеты и находил особенное удовольствие в том, чтоб вслух поразмышлять и погадать, отчего сажают и устраивают суд над тем или иным партийным деятелем и кто станет следующим в списке казненных. Он скучал по своим арестованным либо расстрелянным друзьям, среди которых был прокурор Пролетарского района и несколько знакомых юристов, одновременно с этим не забывая упомянуть про умного Марка, еще в сентябре 1917-го уехавшего от всех бед подальше в Румынию и сменившего фамилию Мясоедов на Мядо или по другой версии Мяду. Затем немного выпив настойки из старинного лафетника, дед с удовольствием вспоминал, как ездил с папой и мамой по Европе в последний предвоенный год и особенно полюбил Швейцарию, в какой просторной и добротной квартире они обитали до революции и как вкусно готовила их кухарка; он хвастался каменными домами, которые были у его отца в Пензе и Саратове, и имениями своего деда в Бессарабии. Иногда в самых рискованных местах бабушка делала ему знак, и он непринужденно переходил на французский или немецкий, которым в совершенстве владел и он сам, и обе его собеседницы. Присутствовавшие при сем и не понимавшие ни слова советские дети злились, но удивительное дело – никого из них отец с матерью иностранным языкам не обучали – здесь прошел некий разлом дворянско-купеческой жизни, и Николай с Борисом росли как пацаны с рабочей окраины Москвы, а не отпрыски знатного рода, и воспитание получали коллективистское, как рассказывал впоследствии дядюшка, по принципу скамейка лучше табуретки, мы вместе, мы октябрята, мы комсомольцы, мы в классе, мы всегда коллектив. Родители вразрез с советской школой не шли и вступление сыновей в пионеры было обставлено дома со всею серьезностью, но одновременно мальчикам тихо внушалось: есть еще и твое. Твое – это то, чему ты научишься и будешь уметь делать: чинить утюги, подшивать валенки… А младшая сестра была до войны так мала, что слова на всех языках звучали для нее одинаково мелодично, и из прежней жизни у них сохранилось только фамильное серебро с коняевскими вензелями, жестяные коробочки от шоколадных конфет «Сиу и Ко» и «Товарищество Эйнемъ», да большие коробки от шляп, которые носила их покойная бабушка Александра Алексеевна. А еще самые первые запомнившиеся стихи:
Там котик усатый
По садику бродит,
А козлик рогатый
За котиком ходит.
Они были не единственными из бывших в этом пятиэтажном доме в фабричной Тюфелевой роще, в краю, где за сто с лишним лет до описываемых событий утопилась в пруду карамзинская бедная Лиза и светские дамы по ее следам ездили собирать среди реликтовых сосен ландыши и где теперь был разрушен старый Симонов монастырь, а рядом с ним, так что порезанные надгробия с древнего кладбища шли на бордюр тротуаров, построено несколько заводов, которые знала вся страна – АМО, Динамо, Шарикоподшипниковый, и зимою снег был бурого цвета. По соседству жили бездетные муж и жена Дронеевы. Его звали Иваном Финогеновичем, а ее – Анной Ильиничной. Анна Ильинична была женщиной крупной и любила повторять присказку: «Господи, Господи, до чего все люди толстые. Одна я сирота не пролезу в ворота». Она нигде не работала, отменно квасила капусту и собирала на продажу пустые бутылки, а также продавала на рынке за пять копеек бумажные пакеты. Супруг ее в молодости служил ординарцем у одесского городского главы Павла Зеленого, а в советскую пору устроился работать слесарем-лекальщиком на ЗИС, и предметом зависти всех подростков в коммунальной квартире в доме номер 6 по Тюфелевскому проезду был его чемоданчик, где хранились американские сверла, метчики, зубила, шила, отвертки и гаечные ключи. Помимо этого Иван Финогенович прославился двумя военными историями: в 1914-м, ровно за неделю до начала Первой мировой, он отдал под проценты сорок золотых червонцев, которые безвозвратно сгинули в недрах Государственного банка, а в октябре сорок первого в виду неминуемого прихода немцев сжег – и я думаю, с большим удовольствием – сочинения Ленина, лично подаренные ему за ударную работу директором завода Лихачевым. После войны Дронеев сделался церковным старостой на Рогожском кладбище, на работу ходил с посохом, и таким образом половины, четверти его биографии хватило б на то, чтобы загреметь в те края, куда ссылали некогда старообрядцев, а может быть еще и дальше, но судьба Ивана Финогеновича хранила, как хранила она и деда. Это была какая-то особая порода бесстрашных, безумных и избранных сынов века, не обращавших внимания ни на что.
Я не исключаю того, что именно эта, ни на чем не основанная уверенность в том, что с ним ничего не случится, безоглядное доверие к собственной судьбе и равнодушие к чужим тревогам привлекали мою бабушку в ее неверном супруге особенно по контрасту с запуганным папашей Анемподистом, который, вполне возможно, был в те времена еще жив, но ничего о своей дочери не знал. Зять его, Алексей Николаевич, в самые страшные времена большого террора вел себя так, будто жил не в сталинском эс-эс-эс-эре, а в советском кинофильме, в неком условном, волшебном царстве-государстве, по которому человек проходит как хозяин, вольно дыша и отмахиваясь от глупых мокрых куриц, которые тоже могли много что порассказать про утраченную недвижимость и капиталы, но вместо этого умоляли его держать все известные ему языки за зубами. Что помимо заботливой нянечки судьбы спасло благодушного болтуна от неминуемой расправы, одному Богу ведомо, но только не наивность. Когда в 1936 году Артур Фраучи решил вызволить из боярской Румынии в пролетарскую Россию своего друга и дедова старшего брата Марка Мяду, уверяя того, что такие люди нужны в советской стране, Марк передал на словах:
