— Я вот тоже как немая стала… Нет здесь никого. Раньше ноты брала переписывать, люди приходили, а теперь глаза не видят.
Женщина подошла к керосиновой лампе, скрутила из бумаги жгут и подожгла его. Так же молча и неслышно приблизилась к углу и зажгла лампадку, в ее крохотном красноватом свете немой увидел два потемневших лика, обрамленных серебром. Женщина долго стояла перед образом, потом повернулась и устало заговорила:
— Муж как с войны вернулся, прожил со мной полгода и затосковал. У нас перед самой войной сыночек родился. Уж я как потом себя изводила — не отпустила его, думала, со мной целее будет, и он зимой-то и помер. Я мужу писать ничего не стала, думала, ему и так там тяжело, а если что случится, все лучше знать: сын у него остался. А он как пришел, видит, сына нет, и говорит мне: «Что ж ты, сама живая, а сына не уберегла?» А у меня и слез-то плакать не было. Я как потом жила: и пила, и по рукам ходила, и топиться хотела, все на сердце тоска. Муж ушел, я опомнилась, искать его стала, а его посадили, даже не сказали, за что. Уходи, а не то и тебя возьмут. Потом опять приходили, спрашивали, не возвращался ли он. Я говорю: нет, а они мне: вернется, заявите нам. И все. Потом уж много лет прошло, дом на ремонт поставили, меня выселить хотели; а куда я пойду? — он сюда вернется, больше некуда. Тут комната одна есть, жуткая, перекошенная, там вода капает, за ночь набегает полведра. Только вот худо — слепнуть я стала, все во двор глядела. Да видно, недогляделась. Сгинул где или забыл… Ты чего трясешься, глупенький? Ведь и сказать ничего не может. Ты не горюй, от слов-то зло одно, еще намаешься…
Немой смотрел на ее руки и вспоминал почерневшие, изуродованные руки старика. Он уже давно все понял, но каждый человек встречается в городе единожды, и ему стало покойно при мысли о том, что он имеет право ничего не говорить, не принимать в себя судьбу другого человека, выскользнуть и не знать за собой вины. Но тотчас же его обожгло другое, очень тревожное ощущение, прежде незнакомое, он почувствовал, как непослушный язык шевельнулся во рту иначе, чем обычно, как доверчиво прижался к нёбу и округлились губы, и усилием воли он сдержал свой человеческий крик. Он сжимал зубы и кусал язык, на глазах выступили слезы, и он застонал. Женщина подошла к нему, обхватила руками его голову, прижала к себе, и день, такой же громадный и бездонный, как город, воскрес в его сознании. И он понял, что стал причастен его тревогам и невзгодам, что его голос — это люди и дома, эта женщина, блокадные дети, надломленная лестница, старик, каналы, Соня, скользкая сцена и кострище во дворе… Он не знал, что скажет им, чем утешит, в тот момент, который он вымаливал вдали от людей, он не находил ни одного подходящего слова и только услышал, как прошептал, точно сорвалась капля воды в лохань:
— Больно.
Тараканы
У нас на кухне жили тараканы. Днем они где-то прятались, а вечером вылезали наружу. Когда тараканчики встречались, они обнюхивали друг дружку, шевелили усами и ползли дальше по своим тараканьим делам. Папа их очень не любил. Когда он видел таракана, лицо его становилось таким несчастным, будто ему капали в нос алоэ. Мне было жалко папу, но еще жальче таракашек. Потому что как их только не убивали! Травила их мама. Папа даже смахнуть таракана со стола боялся. Зато мама их жгла, била тапкой, поливала кипятком и посыпала плохим порошком. После этого дохлые тараканы лежали кверху лапками по всей квартире. Мама ходила с совком и веником и подбирала их. Но через несколько дней тараканы приходили снова. Папа говорил тогда, что бороться с ними бесполезно, потому что дом у нас панельный, и они все равно будут приползать из других квартир.
Я бывал очень рад, когда тараканы возвращались. Потому что мне с ними было интересно. Так же интересно, как, например, с бабочками или кузнечиками. Однажды, когда мама снова начала войну против тараканов, я собрал их в баночку, чтобы спасти от вредного порошка. Тараканы жили в баночке несколько дней, а я бросал им крошки и смотрел, как они их поедают и смешно карабкаются по стенкам. Но потом мама нашла мою банку и выбросила ее. Я очень огорчился и заплакал. Я немного поплакал, а потом увидел, что мама тоже плачет. Я подумал, что и ей стало жалко тараканчиков. Я подошел к маме и стал говорить ей, чтобы она не плакала, потому что тараканы опять скоро вернутся. Но мама заплакала еще больше, и тогда из комнаты вышел папа. Мама стала говорить ему, что ей очень тяжело, она устала одна с хозяйством, папа ее совсем не понимает, у него свои интересы и даже ее собственный сын против нее. Это была неправда, и я так и хотел ей сказать, но папа взял меня за руку, вывел из кухни и сказал, чтобы я шел гулять.
И я пошел к Славке. Славка — мой лучший друг. Мы с ним дружим уже целых полгода. Мы ходим со Славкой на речку и ловим там рыбу. Но с рыбой нам не везет. Это потому, что у нас нет настоящих удочек. Я давно прошу, чтобы мне купили удочку в магазине, а мама говорит, что у меня нет зимнего пальто. Но я же не собираюсь ловить рыбу в зимнем пальто! С речки мы идем к Славке домой и сушим на батарее носки и сапоги. У Славки дома все очень здоровски. У него есть немецкая железная дорога, настольный хоккей и еще одна штуковина, которой нет ни у кого в городе. Это такая приставка к телевизору, а в ней разные там игры. Ее включаешь в телевизор, а по экрану начинает летать мячик, который надо успеть отбить. Вначале я все время проигрывал Славке, потому что он уже натренировался, а я нет. Но теперь мы играем на равных. Иногда с нами играет Славкин папа. Мне очень нравится Славкин папа. Он высокий и с большой светлой бородой. Мне вообще все дядьки с бородами нравятся, потому что они добрые. Я иногда говорю папе, чтобы он тоже завел себе бороду, но папа меня не слушает, начинает сердиться. Когда я вырасту, я сразу себе буду носить бороду. Славкин папа художник. Он делает картинки для детских книжек и дарит их мне. Картинки нравятся мне больше, чем книжки. Потому что, когда на них посмотришь, можно придумать что-нибудь здоровское, чего и вовсе нет в книжке. Я очень люблю придумывать что-нибудь такое и иногда рассказываю Славке. Но ему больше нравится просто читать. А еще он изучает английский язык. Зато Славкин папа любит слушать, как я придумываю. Я рассказываю ему свои истории, а он показывает мне свои рисунки. Иногда я сочиняю, а он сразу рисует. Получается ништяк. Славкин папа говорит, что я ему помогаю. А потом Славкина мама зовет нас всех ужинать. У них всегда бывает вкусное, например сосиски или колбаса. Славкина мама очень хорошая, но я ее немного стесняюсь. Она меня почему-то жалеет. Я слышал, как она однажды сказала Славкиному отцу: «Все-таки это ужасно, как у нас еще бедно живут. Ты подумай, если бы не заказы, нам бы тоже было нечего есть». Все взрослые почему-то жалуются, что в магазинах нечего купить. Но это неправда. В магазинах очень много консервов, которые я люблю. Особенно в томате. Я могу съесть целую банку. Только мама заставляет есть с хлебом. Но с хлебом не так вкусно.
Однажды я попросил у Славки немного масла для мамы. Все равно оно у них целыми пачками валяется. Я принес масло домой и стал ждать, когда мама откроет холодильник. Она обязательно спросит: «Откуда это масло у нас взялось?» Сначала она, наверное, подумает, что масло купил папа. Но потом узнает, что его принес я, и поймет, что я совсем не против нее. Очень обрадуется. Но когда мама узнала, откуда масло, она очень расстроилась. Еще больше, чем из-за тараканов. Она даже не заплакала, а стала делать бутерброды с этим маслом и кричать на папу, что она не виновата, что в городе нет масла, и она не может кормить ребенка чем надо! Потом она вдруг успокоилась и стала спрашивать, чего едят у Славки и чего мне не хватает. Я подумал, что мне не хватает только удочки, которых в магазине навалом. Но вслух сказал, что мне всего хватает и маргарин мне нравится больше, чем масло, а масло я принес ей. Но папа отнял у мамы масло и сказал, чтоб я отнес его обратно туда, откуда принес. Он был очень сердит. Я взял масло, но к Славке его не понес, а пошел в магазин. Я решил попросить продавщицу тетю Зину, чтобы она завтра, когда мама пойдет в магазин, продала ей этот кусок. Но тетя Зина в этот день не работала, а другая молодая продавщица, очень злая, сказала, что она не может так сделать. Тогда я сказал, чтобы она взяла масло себе, и ушел.
