Однако через неделю Родионов почувствовал, что дикая таежная красота начинает ему приедаться, что все это очень хорошо и красиво, но горы будто давят на него своей тяжестью, и ему стало казаться, что тайга следит за каждым шагом его хрупкого, уязвимого тела. Это чувство бывало особенно сильным в послеобеденное время, когда солнце зависало над озером и медленно клонилось к противоположному берегу. В эти часы он отчетливо ощущал какую-то опасность, исходившую от молчаливой, безбрежной тайги, и боялся уходить, как прежде, далеко от дома, сидел на берегу, без прежней радости и азарта таская хариусов, и все время слушал, не возникнет ли в тайге посторонний звук. Звук этот действительно иногда возникал, то сыпался с кручи камень, то скрипело дерево, и тогда у него сжималось сердце, чудилось, что сейчас выйдет из тайги большой мохнатый зверь, давно притаившийся в ее чреве. Но никто не выходил, только сыпались сами собою камни и катились в прозрачную холодную воду. Постепенно страх распространился и на другое время суток, только утром он чувствовал себя покойно, но ближе к полудню его не покидало ощущение тревоги, с каждым днем все больше отравлявшее душу.
Однажды, когда они сидели у костра и ужинали, вдруг хрипло, яростно захлебываясь, зарычала на черноту тайги лайка.
– Ну чего? Кого ты испугалась? Кто там? – спросил Алтухов и ласково погладил собаку, но та только поджала хвост и дрожала у его ног.
– Дурочка еще, – сказал Алтухов с сожалением. – А хозяин ходит, черт, где-то близко. Где-то ходит, но к засидке не идет, что-то ему не нравится, не нравится что-то, – бормотал он, и Родионов явственно представил, как совсем рядом с ним, может быть, в ста, в пятидесяти шагах, неслышный, крадется большой и сильный зверь, видит их освещенные пламенем лица и следит за каждым движением.
– Видеть-то он нас не видит, – точно угадывая мысли Родионова, произнес Алтухов, – медведи слепые почти, но чует наверняка.
В этот момент Родионову захотелось поскорее уйти в дом, запереться там, он ожидал, что именно так и потупит осторожный, опытный Алтухов, но тот как ни в чем не бывало пил чай, курил и щурился на огонь, не снимая руки со спины поскуливающего пса.
Через два дня собака пропала. Она уходила иногда днем в лес, но к обеду всегда возвращалась, хоть и отказывалась от консервов. Однако в тот день она не пришла, не вернулась и к вечеру, Алтухов с ружьем ушел в тайгу, а Родионов, не справившись с захлестнувшим его ужасом, заперся в доме и лишь вскользь подумал, как будет нехорошо, если Алтухов догадается о его страхе.
– Жалко собаку, – заключил Алтухов наутро, – молодая была, вот и попалась по глупости.
– Кому? – одними губами произнес Родионов.
– Может, волку, может, медведю, – пожал плечами Алтухов и пошел к засидке.
После ухода его Родионов снова заперся в зимовье и решил покуда без нужды из дома не выходить. Теперь он уже раскаивался, что увлекся нелепой затеей ехать на целый месяц в сибирскую тайгу, и не чаял, как выбраться обратно в любой, пусть самый захолустный город, по которому можно ходить, не опасаясь бездушного зверя. Он пробовал было читать то Библию, то Гомера, но мысли рассеивались, он упал на нары и так пролежал весь день подавленный.
К вечеру ему вдруг послышалось, что в тайге лает собака. Он вышел на крыльцо, прислушался и, взбодрившись, стал громко звать пса, но ветер уносил крик в сторону. И все равно на душе полегчало, казалось, вот-вот выбежит к зимовью живая душа, но вернулся Алтухов и, покачав головой, сказал:
– Нет, Миш. Собаки нашей больше нет. Это изюбриха лает. Она вон там на поляне у солонцов.
Он протянул бинокль, и на склоне гольца на границе леса и луга Родионов разглядел в высокой траве грациозного оленя с острой мордочкой. Олень озирался, напряженно вслушивался в тайгу и иногда лаял горестным, тревожным лаем. И душу Родионова охватил, не страх даже, а печаль по погибшей собаке, будто их было трое и теперь одного не стало.
Той ночью он неожиданно проснулся от пронзившего его во сне ужаса. Поднялась поздняя луна и осветила ущербным телом керосиновую лампу, висевшее на стене ружье, пружки, бутылку с веткой кедра и молодыми шишками и отбрасываемые ими большие расплывчатые тени. Тихо было, как в ледяной пещере, и снова еще отчетливее, чем днем, ему почудилось, как большой кряжистый медведь ходит вокруг зимовья неслышными шагами. Это было настолько сильное, нутряное ощущение, точно в нем самом за эти две недели появился новый орган и он, как зверь, чувствует другого зверя. Родионов встал и босиком торопливо подошел к двери, проверил, хорошо ли она заперта, но все равно ему казалось, что замок ненадежен и медведь сумеет проникнуть в зимовье, предательски освещенное лунным светом.
Он явственно представил, как большой зловонный зверь наклонится над спящим и на мгновение разбудит сильным ударом лапы по голове, а потом навалится всей тушей, начнет душить распластанное хрупкое тело и острыми зубами рвать незащищенное нежное горло. Родионов рывком скинул тяжелое одеяло, сел на кровати и хотел разбудить Алтухова, но все же сдержался и просто закурил. Ему не было стыдно теперь за свой страх, он курил, не чувствуя холода, и все сильнее, все ощутимее звучал в нем новый звериный орган, и он с трудом удерживался, чтобы не закричать, не зарычать, как рычала у костра несколько дней назад несчастная лайка.
Утром, не смея поглядеть Алтухову в глаза, Родионов сказал:
– Саш, а может, поедем уже?
– Как? – спросил Алтухов, занятый тем, что вязал мушки на хариуса.
– Пешком пойдем.
– Нет, – Алтухов покачал головой, – пешком тут не дойдешь. Да и потом я не сделал еще ничего, но чует мое сердце, придет он скоро, никуда не денется – придет. Так что терпи, парень, сам напросился, вот и терпи.
Он сказал это таким тоном, что Родионов понял: настаивать, просить бессмысленно, но было в его голосе и нечто другое, таящее угрозу, и в тот момент, когда волосатый, могучий Алтухов снова склонился над маленьким крючком-двойником и стал грубыми ловкими пальцами обматывать цевье коричневой шерстяной ниткой, – в эту самую минуту Родионов с ясностью осознал, что попал в ловушку и никогда не вырвется из страшной молчаливой тайги, сгинет, как сгинул по молодости и глупости радостный черный пес.
Он ушел в зимовье, лег на нары и пролежал так до самого вечера, слушал, как Алтухов готовит обед, и думал, что даже Алтухова видеть ему неприятно и он давно остался один в этом зимовье, в тайге, один на один со зверем.
Алтухов не приходил очень долго. Настала ночь, Родионов засветил лампу, но потом ему пришло в голову, что так он будет виден издалека, и он сидел в потемках, ни о чем не думая и ожидая невесть откуда избавления. Это ожидание было таким мучительным, что снова и снова он подходил к двери, проверял, хорошо ли она заперта, его била дрожь, он не мог ни лежать, ни сидеть и ходил по зимовью, как по загону.
Кто-то шел. Шел по тайге очень тихо, но слух Родионова настолько обострился, что он слышал, как проминается трава под лапами крадущегося зверя, как сломался сучок на сосне и качнулась ветка молодого кедра, шаги эти были ближе и ближе, он похолодел, а потом отошел к двери и встал рядом с ней. На крыльце кто-то затопал, стал срестись в дверь и греметь засовом.
