Немец молчал и продолжал прихлебывать водку. Грохотала музыка, перекрикивая ее разговаривали люди, бармены продавали дивное разливное пиво. Эрик уронил голову и Матвей увидел, что он совершенно пьян.
– Пойдем домой? – предложил музыкант.
– Нет, – ответил немец хрипло, – пей еще. Я обещал Беате, что мы вернемся нескоро. Ей понравился твой друг.
– Ты специально оставил их одних? – проговорил русский изумленно и окинул взглядом бар, целующиеся парочки, девок с распущенными волосами. – Да как же вы все живете-то тут?
– После… после той операции, – сказал Эрик протрезвевшим голосом, – я не могу с женщинами. И это есть моя третья и самая главная проблема.
* * *
На следующий день музыканты уехали, и улица опустела. В городе стало как будто чего-то не хватать. Увезли Иосифа и Марию, увезли последнюю елку, торопливые люди шли по своим делам, волосатые ирландцы чинили дома, а вечерами сидели в пабах и громко разговаривали, и никто уже и не помнил про двоих русских. Только в старинной квартире иногда звучали мелодии оркестра Поля Мориа, которые были популярны здесь во времена ГДР, и из дома напротив можно было увидеть силуэт танцующей пары, пока наконец гигантское полотнище не накрыло и их.
Тайга
Их забросили вертолетом на глухое таежное озеро в начале лета и обещали забрать через месяц. Погода была туманная, летчики, с трудом разглядевшие в ущелье просвет, торопили пассажиров, и те скоро выкидывали на землю ящики с продуктами, рюкзаки, аппаратуру и рыболовные спасти. Пассажиров – московских журналистов – было двое. Старший, по фамилии Алтухов, был в этих местах не в первый раз, ездил он обычно со своим приятелем фотокором, но в это лето приятель поехать не смог, и в последний момент Алтухову подвернулся молоденький паренек, только год работавший в редакции, – Миша Родионов. Алтухов некоторое время сомневался, стоит ли брать новичка, но парень казался старательным, неглупым, отзывались о нем неплохо, и Алтухов рискнул.
В прелестном деревянном Иркутске они прожили несколько дней в гостинице, ожидая вертолета, и встретились с алтуховским знакомым Никанорычем, на зимовье которого собирались жить. Пили московскую водку, и Алтухов рассказывал, что думает в этот раз снять фильм про медведя. Он сидел за столом голый по пояс и был сам, похож на медведя – с могучим торсом, поросший жесткими курчавыми волосами на груди и на спине, с пышной бородой, и было что-то звериное в его мягких повадках, в том, как он не брал, а сгребал очень бережно и нежно бутылку и разливал по стаканам. Родионов любовался его точными, расчетливыми движениями и думал, что хорошо бы и ему натренировать свое тело и стать таким же сильным, ловким, упругим. Он быстро захмелел, слушал разговор Алтухова и Никанорыча, и сами названия тех мест, о которых они говорили, кружили ему голову. Он не мог до конца поверить в свое везение, с благодарностью смотрел на товарища и старался предупредить каждое его движение, доказать, что тот не ошибся, взяв его в тайгу.
Никанорыч же был, наоборот, щупленьким, невысоким мужиком, вовсе не сибирской на вид породы, с загорелым пыльным лицом, небритый и похожий на безобидного пьянчужку из тех, что с утра до вечера ошиваются в пивных и примазываются к более состоятельным клиентам. Он совсем не поддерживал затеянный Алтуховым разговор про медведей, казался погруженным в себя, а потом, точно очнувшись, вдруг сказал:
– В прошлом году у меня медведь свояка задрал.
Алтухов промолчал, а Родионов, особенно пораженный тем, что охотник произнес слово «задрал», будто бы речь шла о какой-то скотине, глупо спросил:
– Как задрал?
– Напал со спины и задрал.
– А собаки где были? – спросил Алтухов, покачиваясь на стуле.
– Собаки, – проворчал Никанорыч, – собаки к дому убежали и медведя не почуяли. Потом уж прибежали, отогнали его, да поздно было. Он голову себе еще смог забинтовать, метров сто прополз, расстрелял все патроны и замерз.
– У самого дома? – не поверил Родионов.
– Ну, – буркнул Никанорыч, никогда не говоривший в ответ «да», а только «ну», «ну», и от этого казалось, будто он держит собеседников за недоумков. Он налил себе водки, его лицо сморщилось, и в этот момент Родионову стало как-то не по себе, и радость поездки на мгновение померкла.
Он отчетливо представил себе несчастного человека на снегу, истекающего кровью и цепенеющими пальцами расстреливающего патроны без надежды быть хоть кем-то услышанным.
А Алтухов как ни в чем не бывало продолжал говорить о собаках, о ружьях, соболях, зимовье (произнося это слово на сибирский манер и делая ударение на последнем слоге), Никанорыч вяло отвечал и скоро ушел, обещав дать им ружье и собаку. И тогда Родионов, превозмогая стыд, спросил:
– Саш, а если медведя встретишь, что делать?
– Ори, – ответил Алтухов, разглаживая пальцами волосы на груди.
– Я серьезно, – обиделся Родионов.
– И я серьезно. Ничего не делать. Только убегать не советую – все равно догонит. А кричать – это иногда помогает, он шума не любит. Да ты не бойся – нужен ты ему, медведю.
– Я не боюсь, я так, – торопливо закончил разговор Родионов.
Через день они улетели.
Зимовье оказалось небольшим, приземистым, но очень крепко сложенным домом. Внутри была печь с изогнутой трубой, высокий стол с керосиновой лампой, справа и слева вдоль стен – нары, а на стенах висели топоры, пилы, сковородки, рыболовные снасти, одежда и многое другое, запасенное охотником. И еще было много книг, старых журналов, газет, среди книг выделялась толстая дореволюционная Библия и роскошное иллюстрированное издание «Одиссеи».
– А Никанорыч-то наш парень не промах, – весело проговорил Родионов, восхищенный их новым жильем.
– А ты что думал, в Москве только книги читают? – зло спросил Алтухов.
– Да я ничего не думал, я так только, чего ты?
– Ладно, брось. Знаю я эту вашу московскую спесь. Куда ни приедут, везде себя пупом считают.
Он был теперь совсем не похож на удачливого журналиста, стремительно проносившегося по коридорам редакции. Ходил даже как-то иначе, вкрадчиво, осторожно и разговаривал тихо.
Родионов растерялся, но Алтухов через минуту заговорил с ним непринужденно, они стали распаковывать вещи, и снова в душе появилось ликование и предчувствие небывалого везения.
Первое время они жили очень дружно. В километре от зимовья в устье небольшой таежной речки устроили засидку на дереве, откуда Алтухов рассчитывал заснять, как медведь приходит за рыбой. Рыбу Алтухов клал в железную бочку, цепями привязанную к скале. Он отправлялся на засидку на рассвете и в сумерках, просиживал по нескольку часов, но медведь не приходил.
А Родионов тем временем ловил хариусов, жарил их, солил и делал уху, заваривал крепкий чай с травами, поджидал товарища, и зябкими вечерами они долго сидели у костра, слушая таежную ночь, а рядом с ними грелась у огня молодая черная лайка Никанорыча. И Родионову жутко все это нравилось: и эти ночи, и умная собака, и звезды, и их маленькое прокопченное зимовье, где так уютно и тепло спалось. Днем же он уходил гулять по берегу озера и, когда смотрел издалека на их маленькую избушку, на заросшие кедром и сосной горы и то поднимавшиеся, то застилавшие склоны облака, ловил себя на ощущении, что не может поверить в то, что это происходит с ним и это он живет на берегу таежного озера, в чудном доме, ловит вкуснейшую и красивейшую рыбу на особую снасть настрой и трогает руками стволы высоченных кедров. Он думал о том, что если бы кто-нибудь в Москве показал ему фотографию этого места с горными ручьями, островками снега в распадках и домиком на галечном берегу, то он, наверное, очень много отдал бы, чтобы хоть на мгновение там очутиться.
