– В этом бомбоубежище еще никто не прятался. Его построили после карибского кризиса.
– Что? – не понял Антон, и отец принялся объяснять про ядерные ракеты, которым нужно было всего полчаса, для того, чтобы поразить Америку и про ее ответный удар. Антон слушал не очень внимательно, но главное в рассказе отца он понял, и от этого открытия ему стало не по себе. Мысль о том, что если начнется война, как могла она начаться в тот год, когда он появился на свет, и ему придется спуститься по лестнице и неизвестно сколько часов находиться под землей, ожидая, пока расчистят завалы, его ужаснула подступившим к горлу ощущением спертости.
– А когда будет война?
– Кто знает, – пробормотал отец и погрузился в наклейки.
Виолетту Васильевну, учительницу английского языка не любил никто: ни ученики, ни учителя. Антон был не самым плохим ее учеником, но ему казалось, что Виолетта не любит его больше других, придирается и требует столько, сколько не требует ни с кого. Он шел на каждый урок английского точно на пытку и с тоской думал: хорошо бы его забрали из дурацкой спецшколы под номером 15, в которую надо ехать на троллейбусе, и он пошел бы в самую обычную четыреста девяносто четвертую школу в соседнем переулке у шестнадцатого магазина, куда ходили все мальчишки во дворе и никто не парил им мозги разницей между Present Perfect и Past Indefinite.
Когда однажды он сказал об этом отцу, родитель, тасуя желтоватыми от реактивов пальцами наклейки, буркнул:
– Ты должен знать английский язык.
– Зачем? – воскликнул Антон, – для чего я должен делать то, что мне совсем не нравится? Если английский у меня не получается, если мне трудно, для чего ты меня мучаешь? Я же не заставляю тебя собирать вместо твоих наклеек бабочек.
– Бабочки интереснее, – промолвил коллекционер, и Антон стих, больше к этому разговору не возвращался, учил проклятый английский, но все его усилия были подобны царапанью ногтями по железу. Однако после того как он слазил в бомбоубежище и любопытство более не томило его душу, Антон царапал это железо с большим ожесточением, чем прежде. Он вообще переменился с той поры и стал замечать, что учительница как-то странно на него поглядывает, меньше кричит и словно чего-то ждет.
В конце апреля в их школу приехал американский учитель. Его звали Джимми Перрот. Это был веселый беспокойный человек, родившийся в штате Айова среди желтых полей подсолнечника и кукурузы, над которыми несколько раз в году сгущался воздух и проносилось зеленоватое торнадо, от него жители спасались в подземных этажах, а потом вылезали наружу, подсчитывали убытки и выставляли счет страховым компаниям. Джимми жил в городке Калона, основанном меннонитами, не признававшими электричества и автомобилей и передвигавшимися по округе на лошадях. Во всей Америке этих несчастных насчитывалось всего несколько сотен человек: часть из них обитала в Айове, а другая в Пенсильвании. Из-за внутренних браков у них часто рождались глухие мальчики. Сам Джимми не был сектантом и очень жалел перепачканных навозом людей в черных костюмах и широкополых шляпах, которые не видели иной земли, кроме той, где родились. Он любил путешествовать по миру и побывал в разных странах, где преподавал английский как иностранный, и наконец решил отправиться в Россию. Его не отговаривали, но советовали быть ко всему готовым. Однако увидел он совсем не то, чем его пугали на родине. Дети охотно ему отвечали и не отпускали после уроков, он разучивал с ними песенки и смешные сценки, учителя приглашали Джимми домой, кормили домашними пирогами, и он писал своей подружке в Америку счастливые письма.
Только с одной учительницей веселый американец не мог найти общего языка. В самую первую их встречу она спросила, откуда он приехал и где учился и, услышав ответ, отошла. Джимми Перрот пожал плечами. Если пожилая леди считала что для преподавания английского языка в русской школе надо иметь диплом Йельского университета, то ошибалась, а если презирала его за американское произношение, то была просто дура. Он ни разу не занимался с детьми из Виолеттиной группы, но однажды молодая завуч попросила Джимми придти к англичанке и провести в ее группе урок.
На задних партах сидели все учителя, Виолетта стояла в конце класса, скрестив руки, ничего кроме насмешки маленький суетливый человечек в потертых джинсах, присевший на край ее стола, болтавший ногами и говоривший на неправильном английском, у нее не вызывал. Если бы она была завучем, то не пустила б кукурузника на порог школы. А Джимми не обращал на нее внимания и спрашивал мальчиков и девочек, которые поначалу робели, но он умел находить язык с детьми, пытался их разговорить или хотя бы научить повторять за собой. Он наклонялся к ним, помогал себе жестами и разучивал песенку, и они слушали его все – только одна пара глаз смотрела на учителя насупленно.
Джимми несколько раз обращался к сероглазому угрюмому мальчику, но тот молчал, однако настойчивый американец не отставал: он не привык отступать перед трудностями.
– Это какой-то кошмар, – сказала завуч. – За три года так и не научиться строить фразу.
Она произнесла это вполголоса, но чуткий Джимми услышал.
– Сome on, boy, come on. You can do it. Почему ты молчишь?
Джимми смотрел в серые глаза бледного мальчика, и тот казался ему похожим на глухого меннонита.
– Ну же, давай, малыш, давай.
Бетонная будка мерещилась Антону. Против этой будки он до сих пор ставил на ночь на окно своих солдатиков, а днем приносил их в школу и учил, что надо делать, когда начнется война.
– Почему не хочешь мне ничего сказать? Ты боишься меня?
– Не боюсь, – разжал губы мальчик.
– Ну вот и отлично, – ответил Джимми. – Разве я хочу тебя съесть? Что это у тебя? Солдаты? И с кем они воюют?
– С американцами.
– Почему? – спросил Джимми еще веселее и подмигнул.
– Потому что вы хотите нас уничтожить, – сказал мальчик на чужом языке так, как если бы говорил на своем. – Потому что вам нужно, чтобы мы жили под землей и не высовывались оттуда. И за этим вы приехали сюда.
В классе стало очень тихо. Маленький Джимми растерянными глазами обвел лица детей и учителей.
– Это провокация, – сказал он обиженно, и все увидели, как он немолод, дурен и нелеп в этих потертых джинсах и вельветом кургузом пиджаке, со своим именем без отчества и смешными ужимками.
– Это было подстроено, я напишу обо всем в Вашингтон, – повторил Джимми, обращаясь уже к самому себе, и быстрыми шагами вышел из класса.
Все молчали. Что-то хотела произнести завуч, но слова застряли у нее в горле, как если бы она и маленький ученик поменялись местами. Красивая женщина с тоской подумала о том, что теперь ей не придется поехать в Америку, а вместо этого предстоит тяжелый разговор с директором и в РОНО. Антону показалось, что он снова очутился в тесных каменных коридорах, дыхание у него стеснило и хотелось броситься вон, но он только крепче сжимал в руке солдатиков.
