Однако надо было выяснить все окончательно, прежде чем принять это предложение, и, выпив новую порцию аралевой, закусив на сей раз нежнейшим кусочком копченого сижка, поэт перешел в атаку.
– Слушай, Алексей Петрович, а ты, часом, не патриот? – произнес он, скрестив на груди руки. – Если это так, то должен сразу предупредить тебя. Я очень люблю свою страну и люблю патриотическую идею. Но… не люблю патриотов. В свое время выпил с ними много водки, но это общение привело меня к мысли, что Россию надо спасать от патриотов. Более того, – разошелся поэт, снова себе наливая и теперь уже ничем не закусывая, – я свято верю в то, что ни один из них не увидит, как говаривал чеховский маляр Редька, Царства Небесного. Ну, и ты по-прежнему готов доверить мне свои миллионы?
– Да, – пожал плечами Романовский. – В том, что ты будешь со всеми лаяться, я никогда не сомневался. А болтунов, кем бы они ни были, и сам терпеть не мог у.
– Я и с тобой буду лаяться, – мрачно заявил поэт. – Всю эту вашу нынешнюю пену, все эти банки, менялки, палатки, весь этот продажный фарисейский дух – все ненавижу.
– Очень хорошо. Что еще? Выкладывай, не стесняйся.
«Журнал, – подумал поэт лихорадочно, – сначала независимый поэтический журнал. Отличная бумага, оформление, стихи, переплюну Салимона. Гонорары такие, чтоб ничем другим не надо было заниматься. Бесплатная рассылка в провинциальные библиотеки. Потом книги, стипендии, турниры поэтов, ассоциация. К черту всю эту мышиную возню в Союзе. В основе всего – талант, и больше ничего. Никакой бесовщины, никакой чернухи и порнухи. Талант и здоровый вкус. Ах, какое счастье, что во все времена находились безумцы вроде Романовского».
Глава компании сидел перед ним, устремив на поэта простодушный, доверчивый взгляд, и поэт с нежностью подумал, что, наверное, такой же взгляд у него был, когда он говорил с Беназир Бхутто, и та, растрогавшись, уступила ему, и такой же взгляд был у него десятью годами раньше, когда кругом стояли сытые хари, начитавшиеся Ахматовой и Пастернака, и ржали. Что ж, теперь ему нечего стыдиться: где теперь он и где те, кто его высмеивал? Во всяком случае, охальник Лука, с которым поэт иногда выпивал, влачил самое жалкое существование в коммунальной квартире и не чаял, как оттуда выбраться, похоронив все честолюбивые мечты о собственном театре.
– Ну, – сказал Романовский, – значит, по рукам? Ты извини, но я, честно говоря, очень хочу спать. У нас там уже утро.
– Конечно, – смутился поэт, – ложись на мой диван. А я пойду к соседке переночую. Белья вот, правда, чистого…
– Не стоит, я лучше в гостиницу.
– На чем? – усмехнулся поэт. – Автобусы давно не ходят. А такси в этой дыре ты никогда не поймаешь.
– Меня машина ждет.
– Какая машина? – спросил поэт простодушно.
– Обыкновенная, – пожал плечами Романовский, – у меня тут представительство, шофер.
– И он все это время сидит под окном и ждет тебя?
– Ну да.
И тут с поэтом что-то случилось. То ли бес попутал, то ли чересчур разыгралось воображение, то ли просто перебрал, но он так явственно представил несчастного шофера, терпеливо поджидающего, пока хозяин изволят выпивать, что ему сделалось жутко не по себе. Поэт вдруг подумал, что всегда ненавидел сытость, ненавидел сильных мира сего, вся эта барская жизнь с ее непременными атрибутами страшно раздражала его. Да ведь они же, мелькнуло в воспаленном, хмельном мозгу поэта, приручить нас хотят, подачку кинуть, чтобы мы благодарность к ним чувствовали, шоферов в личных лакеев превратили. Покупают, пока мы нищие. Нет уж, черта с два я твои миллионы возьму.
Он собрался уже указать Романовскому на дверь, молча, без каких-либо объяснений, но подумал, что тот его не поймет. Решит, что пьян, обидится или, чего доброго, найдет кого-нибудь другого, кто эти деньги возьмет. Нет, его надо отвадить раз и навсегда, и в голове у поэта мелькнула жестокая мысль, тотчас же принявшая форму готовой идеи.
– Слушай, Леха, – сказал он и покровительственно похлопал Романовского по плечу, – фонды, журналы, издание книг – это все хорошо. Мы сделаем. Но у меня сейчас есть один знакомый, которому срочно нужны деньги. Можешь помочь?
– Разумеется. Если человек заслуживает…
– Он заслуживает, заслуживает, – пробормотал поэт, – знаешь, ты посиди, а я его сейчас вызову.
– Может быть, все-таки завтра? Или ты как-нибудь сам?
– Нет, завтра не надо, – сказал поэт строго, – хорошее дело нельзя откладывать. А мне он не поверит.
К телефону долго не подходили. Наконец сердитый, сонный голос промычал:
– Але.
– Луку будьте добры.
В трубке истерически взвизгнули, раздался яростный стук в дверь, и поэт услышал испуганный голос:
– Ты что, сдурел?
– Приезжай срочно. Дело есть. И бутылка, да не одна.
– Иди к черту, – разъяренно произнес Лука.
– Приезжай, не пожалеешь.
– Да как я приеду-то?
– Я сейчас за тобой авто пришлю.
Поэт повесил трубку и спустился вниз, где тотчас же опознал нужную машину.
– Слушай, шеф, – разбудил он сладко посапывающего и вряд ли сильно тяготившегося своим положением шофера, – чтоб одна нога здесь, другая – там. Вот адрес – хозяин велел.
Водитель что-то проворчал насчет перегороженной улицы, но завел двигатель, и поэт удовлетворенно подумал: на цепь себя посадить немудрено – как вот только слезть с нее потом?
Романовский наблюдал за всеми его лихорадочными перемещениями с растерянностью и недоумением.
– А помнишь, Алешка, первый курс, картошку? – спросил поэт, разливая остатки третьей бутылки.
– Помню.
– А как сессию сдавали?
– Да.
– А Луку помнишь?
– Это худенький такой, кудрявый?
– Ну да, дамский угодник.
– Помню. – Голос Романовского вздрогнул, а в глазах что-то помутилось.
– А знаешь, Леша, – продолжал поэт, – года два назад, когда Союз еще что-то мог, мне предложили поехать в Японию. Подписали контракт, дали визу, а потом на шикарном банкете стали говорить тосты за японо-российскую дружбу. А я возьми да и ляпни: «А острова все-таки наши!»
– Ну и что?
– Да ничего, – пожал плечами поэт. – Естественно, я ни в какую Японию после этого не поехал, и вот теперь думаю, зачем это сказал? Что, мне нужны острова, где я никогда не был и не буду? Или за державу обидно? Черта с два. Я полагаю, что японцы даже лучше бы с этими островами управились. Страсть к эффектам погубила. Понимаешь?
– Не очень.
– То-то и есть, – вздохнул поэт. – Кажется, звонят. Пойди открой, а то я перебрал немного.
– Простите, – услышал он голос Луки, – я, наверное…
