– И тогда, Миня, я посмотрел на ваши лица и понял, что говорить вам что-либо бесполезно, вы еще больше напугаетесь и попрячетесь. Это и есть то, на что они рассчитывали: вбить вам в голову, что все, о чем вы думаете, что говорите, делаете, известно, что всегда найдется комсомолец Чирьев и разоблачит врага. И у вас есть только один путь: идти куда указывают, куда ведут. Шоры, Миня, на вас нацепили, а вы, дурни, и не заметили. Дальше можешь не вспоминать, дальше неинтересно, обыкновенная история. Вы закончили университет, нашли себе теплое местечко в кормушке и стали там кормиться, щечки свои откармливать. Нас всех, всех сломали, Миня. И ладно тебя, ты и так немного стоил, ладно меня, Одинцова – и того сломали. На все ему сейчас плевать, и на все говорит одно: «В этой стране, Чирьев, сделать что-либо невозможно».
– А Крепыш? – спросил Салтыков с тоской.
– А Крепыш, он крепкий, он бьется, только… – Чирьев недоговорил, встал, взял ящик и понес его обратно в тумбу. Вернулся, с каким-то флаконом. Налил себе вина и слегка прыснул в рюмку из флакона.
– Так что зря ты ко мне, Миня, пришел. Не дам я тебе этот ящик. Не хватало только из него кормушку делать. А потом, если по-хорошему, зачем тебе репрессии? Сегодня это выигрышная тема, а завтра, кто знает, как повернется? Вон, смотри, Лешка занимается себе английским четырнадцатым веком, войной Алой и Белой розы, ездит в Лондон, копается в тамошних архивах, все тихо, спокойно. – Чирьев опрокинул рюмку и продолжал говорить, только теперь его голос стал угрожающим: – А ты не боишься, Миня, что все, что сейчас происходит – это только провокация, чтобы обнаружить таких вот, как ты, либералов, а завтра устроят гигантскую Варфоломееву ночь и вас всех погонят по старой сибирской дороге? Хомячок вон уже в замдеканах ходит. А сколько их таких по стране хомячков! Может, и ты, Миня, – хомячок? Ты, может, пришел ко мне, чтобы сжечь этот ящик? Горят, горят, – закричал Чирьев безумно, – вижу, горят архивы, вы торопитесь, вы заметаете следы! Я дрянь, я дерьмо, я стукачом был, но я сберег архив, сбе…
Чирьев закрыл глаза и медленно осел на пол. Салтыков с ужасом смотрел на него. Потом немного подождал, осторожно переступил через Чирьева, неся в руках керосиновую лампу, и открыл тумбу. В тумбе стоял десяток флаконов с дихлофосом, а на них лежал ящик. Салтыков взял его и пошел к двери. «Юродивый, токсикоман, что удумал, попрекать меня, – лихорадочно шептал Салтыков, – ну, время было такое, ну, должны же мы были уцелеть. Какого черта я его слушал, сам в дерьме живет и меня туда же тащит… О черт, у него же дверь закрыта». Салтыков опять кинулся к Чирьеву и стал торопливо шарить по его карманам, но ключей нигде не было.
– Да очнись же ты, – тряс он Чирьева, но голова Чирьева как неживая болталась по ковру и изо рта текли слюни.
Еще несколько минут Салтыков с керосиновой лампой и ящиком тыкался во все углы, но ключей не находил. Он почувствовал, как и его начинает мутить, подошел к окну, сорвал белые полоски и растворил. Его окатило воздухом, и сразу же заломило голову. Салтыков стоял у окна и медленно соображал, что пока не очнется Чирьев, ему отсюда не выйти. Он поставил лампу на подоконник и подволок Чирьева к окну. Так вдвоем они высунулись наружу: Чирьев и Салтыков с ящиком в руках. Потом Чирьев стал ворочаться, чуть не вывалился из окна, и, удерживая его, Салтыков выронил ящик. В воздухе ящик рассыпался, из него повалили тетрадные листы, карточки. «А, плевать, – подумал Салтыков, – кто-нибудь подберет».
Поэт и меценат
Опять они кладут асфальт в лужи. Перегородили пол-улицы, тарахтят машинами, раскатывают укладчиками, а через год здесь снова будут рытвины. Так было всегда и так будет – этого, кажется, уже никогда не исправить… Неужели мы и в самом деле обречены? Сороколетний нищенствующий литератор, некогда весьма известный, а теперь всеми позабытый, сидел у окна, курил папиросу и пятый час подряд созерцал суетившихся рабочих.
В сущности, поэту не было никакого дела до этого асфальта и рытвин. Машины он не имел, из дома выходил редко и, кроме поэзии, ничем не занимался. Когда-то это занятие давало ему достаточно денег, чтобы содержать семью, но потом не стало хватать не только на цветы, но и на пиво. От поэта ушла жена, и единственной утехой в его жизни осталась соседка по лестничной клетке – дебелая продавщица из булочной Тамара с ее вечными опасениями по поводу ложной беременности.
Однако никакие жизненные потрясения не заставили бы поэта пойти на службу или унизиться до случайных заработков. Он был настоящим поэтом и лучше бы умер с голоду, чем изменил своей лире.
В тот день ему не писалось. В былые времена, когда поэту не писалось – а вдохновение приходило к нему не каждый день и даже не каждую неделю, – он встречался с друзьями в Доме литераторов, с тщательно скрываемым удовольствием ходил на писательские собрания и бузил, пил водку, принимал, а чаще рубил новых кандидатов в члены Союза писателей, участвовал в выездных днях поэзии в Пензе или Костроме, но теперь все это кануло в небытие. Друзья его торговали сосисками и томатным соусом или отбыли за кордон. Он равно презирал и тех, и других, но страдал от одиночества, и еще больше, чем безденежье, поэта томила скука. Неужто и этот день уйдет в никуда, а завтра все повторится – серое, нехотя начинающееся утро, папироса натощак, мерзкий кофе и приступ геморроя? Несколько раз он подходил к Тамариной двери, но ответом ему была тишина. Тамара на работе и поесть принесет только вечером. Хоть бы позвонил кто-нибудь…
И вдруг, точно услышав его мольбу, раздался телефонный звонок. Длинный, частый, междугородний.
Поэт сорвал трубку и ледяным голосом, словно его оторвали от служения музам, произнес:
– Слушаю.
– С Хабаровском говорите, – равнодушно сказала телефонистка, игнорируя его лицедейство.
«Алло, Хабаровск», – едва не сострил поэт, но за семь тысяч километров срывающийся нежный голосочек проворковал:
– Компания «Охотское море». Соединяю вас с Алексеем Петровичем Романовским.
– Подите к черту! – Поэт свирепо швырнул трубку, досадуя, что зря обнадежился.
Через минуту телефон зазвонил снова.
– Ты что же это? – спросил сытый мужской голос. – Друзей своих не помнишь?
– Лешка, – проговорил поэт неуверенно. – Лешка, ты?
– Узнал, – засмеялся глава компании. – А я уж думал, ты так зазнался, что и говорить со мной не захочешь.
Бог ты мой, Лешка Романовский! Толстый, краснощекий бутуз, откормленный на дармовой красной рыбе, икре и кедровых орехах, добродушный увалень, тупой, прости Господи, как сибирский валенок. А нынче и он коммерсант? С ума они все, что ли, посходили!
– Я завтра прилетаю в Москву.
– Ну так заезжай. Да не забудь привезти рыбки и аралевой.
Интересно, думал поэт, бродя по своей комнатушке из угла в угол (мебели у него почти не было) и предвкушая хорошую выпивку, кто бы поверил сегодня, что в исторический год московской олимпиады этот самый Романовский в обносках явился в Москву из своего Хабаровского края, из поселка Аян на берегу Охотского моря, одному Богу ведомо, как поступил в университет и пять лет в нем проучился. Его выгоняли, над ним ржали студенты и преподаватели, он говорил «ложил», путал ударения, старался казаться умным и употреблял слова, которых не понимал. Над ним издевались едко, жестоко, изощренно, как умеют издеваться интеллектуалы над безграмотностью, над тем, что он не читал «Игру в бисер», не знал, кто такие Мандельштам и Бродский. Ему говорили – твое место не здесь, ты неуч, рвань, вали назад в тайгу, к медведям, а он все равно учился, сдавая экзамены по многу раз, доводя своей тупостью и настырностью до исступления самых бывалых преподавателей.
А однажды с ним сыграли и вовсе мерзкую шутку. Большой повеса и прикольщик режиссер студенческого театра Лука Скопцев на глазах у всего курса дал ему импортный презерватив в блестящей упаковке и сказал, что это жвачка. Романовский расцвел от неслыханной щедрости, а еще более от того, что сам Лука до него снизошел, сунул презерватив в рот, и все годы его сопровождала слава, от которой он не мог отделаться.
