Встречались и кто злобно предрекал, что скоро им зальют глотки свинцом. Дряхлые, морщинистые деды, они просто злобствовали, что кончилось время, когда была их власть. Другие, кто ведал тогда арестами, были надежно укрыты, они пили по вечерам кефир, делали моцион, кормили породистых собак, неторопливо, с чувством собственного достоинства прогуливались по аллеям и доживали свой век в удобных тяжеловесных домах на набережных и центральных улицах.
Отчего им простили, думал Салтыков, отчего мы не устроили свой Нюрнберг и свалили всю вину на двух мертвецов? Но подождите, дойдет до вас время, грешники живут долго, дождетесь – поднимем архивы, докопаемся до ваших розовощеких личиков, узнаем всех, у кого рыльце в пуху. Мы поймем, почему страна с такой историей и такой культурой позволяла себя унижать, покорствовала, а теперь снова безмолвствует и беспамятствует. Это неправда, что тридцать седьмой год кончился, он жив для всех, затаился и продолжает существовать и цепляться. Но кто мог тогда подумать, что он зацепит их, родившихся в пятьдесят шестом? Кто мог думать, что среди них есть предатель и, что самое главное, есть люди, которые в этом предателе нуждаются?
Осенью на втором курсе Алеша пошел работать дворником на Арбат, и они стали часто собираться у него. Помогали ему убирать участок, потом подымались в комнату, уставленную стащенной со всей округи мебелью, пили чай, разговаривали, спорили и готовились выступать на студенческой конференции. Они сформулировали свои темы как можно нейтральнее, но говорить решили обо всем прямо. Тогда они не задумывались ни о каком риске, у них были только факты, и они были уверены, что их поддержат, помогут, может быть, пустят в архивы, и уж тогда они наверняка смогут вытащить персональных пенсионеров с их дач.
К тому времени их осталось четверо. Двое откололись, то ли почувствовав что-то недоброе, то ли просто заскучав. Потом ушел Крепыш. Крепыш был лучшим Сережкиным другом, и его уход Одинцов воспринял тяжело. «Мужики, это все туфта, – объявил Крепыш. – Надо делать настоящее дело, надо идти наверх, во власть. Что толку в наших разговорах и копаниях? Что, вы думаете, если вы будете в дворницких о судьбах интеллигенции рассуждать, а в это время всякое дерьмо будет вами командовать, что-нибудь изменится? Надо взять власть на факультете в свои руки, и мы таких дел наворочаем, мужики. Надо только немножко вначале уступить, подыграть, прикинуться дурачками, а потом развернуться». Этот разговор происходил на улице, они кололи лед на Алешкином участке. «Во власть? – вскипел Одинцов, размахивая ломом. – Эта власть, при тех людях, которые ее осуществляют, способна только развратить. Ты сдохнешь там, Саня, тебя заставят делать гадости, и если только ты не примешь их нравов, то тебя сожрут». – «Интеллигенты! Чистенькими они хотят быть, невинными. Все вы так рассуждаете, в позу встали. А свято место пусто не бывает. Вот всякое дерьмо туда и идет. А вина в этом ваша». – «Да, – отрубил Одинцов, – место порядочного человека сейчас здесь. И колоть лед достойнее». – «Ну и коли свой лед всю жизнь», – крикнул Крепыш, отшвыривая лом. Они втроем, Алеша, Чирьев и он, перестали работать и смотрели на Крепыша с Одинцовым. В этот момент Салтыков почувствовал, что пойдет за тем, кто будет сильнее, что поделать, он был только ведомым, только исполнителем, и он не знал, кто из них прав, Одинцов или Крепыш, но сильнее был Одинцов, продолжавший рубить лед, и они снова взялись за ломы с припаянными внизу топорами, а Крепыш накинул куртку и ушел со двора.
На конференции они должны были выступать втроем. Чирьев отказался, сказал, что у него на большой аудитории сорвется голос, он что-нибудь напутает, и они только махнули на него рукой, но ничего не заподозрили. У Чирьева же хранилась основная часть архива, Одинцов не брал весь архив, потому что жил в общежитии, Алешка потому, что дворницкая – место ненадежное, проходной двор, а Салтыков и сам не знал почему. Но так уж повелось, что хранителем был Чирьев.
А потом случилась беда. За несколько дней до конференции к Одинцову в общежитие в его отсутствие нагрянул факультетский оперотряд и устроил обыск. Самого его в тот же день вызвали прямо с семинара в партком.
Они сидели вчетвером в дворницкой, и Одинцов рассказывал, что было на парткоме. «Партия раз и навсегда осудила культ личности, и всякие спекуляции на эту тему играют лишь на руку западной пропаганде. – Одинцов был сильно возбужден. – А вы знаете, говорю, сколько там погибло людей? А вы знаете, что у нас пьют, воруют, развратничают, и не потому ли, что мы замолчали нашу беду? Что мы вообще молчим обо всем, а эти вещи так просто не проходят. Это вы должны отвечать за то, что народ не знает правды, вам плевать на людей, вы заперлись в своих кабинетах, вы пишете ложь, и сами знаете, что это ложь, но эта ложь вам выгодна и удобна. Вы и нас учите лгать, лгать изощренно, правдоподобно, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не понял, что это ложь. Знаете, парни, мне иногда кажется, что если их всех взять и пересадить прямо сейчас из Москвы куда-нибудь в Нью-Йорк, то они с таким же солидным гмыканьем начнут обосновывать идеалы западной демократии. Хреново это, хреново, потому что они своего добиваются, а людям уже настолько все по фигу и ко всему такое недоверие и безразличие, что как добудиться до людей, я не знаю». – «Ну и что, ну и что дальше?» – стучало в голове у Салтыкова, и он сам не понимал, откуда в нем взялось это беспокойство. «Они все это проглотили и очень внятно мне объяснили, что с такими взглядами на идеологическом факультете мне делать нечего, и, вероятно, экзаменов по общественным дисциплинам в ближайшую сессию я ни с первого, ни со второго, ни с третьего раза не сдам. И, мол, скажи нам спасибо, что нам жалко твою молодую судьбу, и потому так и быть, в органы они ничего сообщать не будут… А, хрен с ними, – засмеялся Одинцов, – чтобы я после их разбоя еще здесь оставался? Отдавайте, говорю, мои документы, я сам ухожу. Но это ерунда, это с самого начала подразумевалось. Главное, там еще Крепыш в уголочке сидел. Его как новоизбранного комсомольского босса пригласили, пускай, дескать, комсомольская организация свое слово скажет. Ну, думаю, посмотрим, Саня, как ты теперь будешь дурачком прикидываться. А Крепыш встает и тихо так говорит, что собирал эти материалы вместе со мной и вместе со мной готов за все отвечать».
Одинцов продолжал что-то говорить и не заметил, что его никто не слушает. У него был гулкий, рваный голос, раздававшийся как тупой звук в металлической трубе, и от этих звуков становилось еще жутче. Кто следующий, думал Салтыков, кого следующего вызовут на партком? Кто заложил, тогда не думали. Думали, чья теперь очередь забирать документы. Может быть, переждать, заболеть, на время затаиться, или все равно достанут? И идти или не идти на эту конференцию? О том, чтобы после всего этого выступать, теперь не было и речи, это просто безумие. И как себя вести, если завтра вызовут в партком, что говорить? Вот тебе и пришел тридцать седьмой год, вот все и сбылось, и борись теперь как умеешь. И ведь не посадят, не расстреляют, всего-то-навсего исключат из университета, но все равно страшно, страшно. И хоть бы всех вместе вызвали, вместе не так тяжело. А может, лучше по одному, может, по одному-то и проскочишь, упросишь? Сказать отцу, пускай позвонит? Нет, отец не станет, отец принципиальный. Умел нашкодить, умей и отвечать. И мать он слушать не станет. А та плакать будет. Господи, сделай так, чтобы пронесло, что угодно, что хочешь проси, но сделай, чтобы меня не трогали!.. А то я не выдержу, не выдержу я!.. Я не кричу? Я кричу или я молчу? Где я? Какой-то мерзкий запах, что-то болтает Одинцов, а Чирьев смотрит ему в рот?.. Мы же только историки, мы изучаем тридцать седьмой, а не семьдесят седьмой год… Лешка, Лешка, что с нами будет? Но Лешке что? Лешка из дому ушел – мужчиной решил стать, самостоятельно пожить. И Чирьеву что? Ему что университет, что овощебаза. А со мной-то что будет? Боже мой, что со мной будет?
