По вершинам гор уже расстилался нежно-лиловый отсвет заката. Снизу подкрадывалась тихая безмятежная ночь. Пернатые музыканты заканчивали хвалебный гимн убегающему дню. Все засыпало в приятной истоме, и только дым костра лениво клубился далеко внизу над стоянкой, да крепко тянуло душистой смолою, прелью скал и дуплом.
Мое внимание неожиданно привлек лай Черни. Я прислушался и удивился: на кого это он, разве соболя загнал в россыпь, больше некому быть тут на каменистом гребне? А лай скоро перешел в яростную схватку. Слух уловил возню, рычанье и взвизгивание от боли. От звонкого эха пробудилась долина, откликнулись угрюмые громады гор и, словно в испуге, начала торопливо гаснуть заря. Я в нерешительности стоял на возвышенности, напрасно пытаясь разгадать, с кем связался Черня. Теперь было ясно, что это не соболь.
Лай вдруг сорвался с места, стал удаляться к видневшимся на косогоре скалам и там замер низкой нотой. Но скоро возобновился. Казалось, будто кто-то размеренно бил молотком по пустой бочке. Это озадачило меня. Я бросился вниз к скалам на помощь Черне. На ходу привел в готовность штуцер. Ноги скользили по листьям бадана, руки то и дело хватались за кусты, удерживая тело на крутизне. А в воображении уже выплывала то медвежья пасть с ржавыми клыками, то силуэт затаившейся рыси. По пути показалась альпийская лужайка, истоптанная следами. Стал рассматривать их и удивился: совсем недавно здесь паслись самка марала с теленком. Тут же я увидел и отпечатки лап кобеля.
Не было сомнения — Черня угнал маралов и, вероятно, уже расправился с теленком, в этом возрасте он еще не способен защищаться или спастись бегством. И как бы в доказательство моей догадки лай стих. Бегу дальше, тороплюсь, еще надеюсь спасти малыша и ругаю себя за оплошность, что отпустил со шкворни кобеля. Вот уж и скалы вырвались неясным контуром из-за лохматых вершин деревьев. До слуха долетает возня, треск, хруст, грохот скатывающихся камней в пропасть. На ходу выламываю хворостину, хочется от всей души отстегать кобеля, чтобы и впредь не повадно было связываться с телятами. Спотыкаюсь по обломкам, кричу не своим голосом, угрожая собаке, и с тревогой посматриваю на потемневшее небо. В объятиях ночи уже затухла обманутая заря. Вот и край скалы. Вижу Черню под толстым кедром, оглядываюсь, вокруг никого нет, а собака с яростью грызет ствол дерева, прыгает на него и, падая, сталкивает обломки со скалы. Перевожу взгляд на вершину кедра и от неожиданности замираю. «Кто это там над сводом темных крон?» — мелькнуло в голове, и я поймал на себе две зеленоватых фары глаз. Они стали медленно сужаться, но не потухли, и до слуха донеслось гневное ворчание. Только внимательно присмотревшись, я увидел черный комок и по рыжим пятнам на шерсти узнал крупную росомаху. Она животом повисла на сучке, опустив низко косматые лапы и пестрый хвост. Одно мгновение, я еще не успел сбросить с плеча штуцер, как хищник легким движением отбросил упругое туловище на край толстой ветки и с решительностью, свойственной только этому зверю, покатился по кронам вниз. Черня ловким прыжком поймал его на лету, и пошла потасовка. Оба противника обладали достаточной ловкостью, чтобы не сдаться друг другу. Схватка была смертельной. Замелькали разъяренные пасти, хвосты, лапы. Все же кобелю удалось свалить росомаху и стиснуть клыкастыми челюстями горло. Послышался предсмертный хрип, сопение. Но не успел я подскочить к дерущимся, как росомаха, изловчившись, сильным рывком задних ног перебросила собаку через голову и, не удержавшись, вместе с ней сорвалась со скалы. Грохот камней, сбитых падающими телами, был мне ответом в темноте.
Я подошел к обрыву и ужаснулся, увидев пустоту. Из ее глубины все еще доносился шорох, непонятные вздохи, будто кто-то устраивал себе ночной покой. Затем все стихло. «Неужели погиб Черня?» — как молния поразила меня эта мысль. Потерять так глупо собаку было непростительно. Кругом ночь, ни горизонта, ни дыма костра, только силуэты ближних кедров да темень. Куда идти? Решил выбираться к гребню — все равно не найти собаки. Шел ощупью, заслоняя руками лицо, а в голове боль, неразбериха от всего случившегося. Внизу у табора послышался выстрел — это наши обеспокоились моим отсутствием, подавали сигналы. И я, разрядив в воздух штуцер, зашагал бодрее.
В лагере никто не спал. Легкий ветерок трепал в темноте багровое пламя костра. Я рассказал подробно о случившемся и пережил молчаливый упрек товарищей за гибель любимой собаки. Решили рано утром сходить под скалу. На этом мы закончили первый день путешествия по Березовой речке.
Я долго не мог уснуть — к лицу липли комары, мешали мысли. Вспомнилась альпийская лужайка в кедрачах, где паслись маралы. Трудно было ошибиться, увидев там следы их и собаки, однако только теперь можно было представить, что произошло там. Возможно, Черня учуял зверей и бросился на запах, а в это время росомаха скрадывала телка и попалась Черне прежде, чем он достиг лужайки, иначе он не бросил бы маралов. В наших собаках живет непримиримая злоба ко всем хищникам, будь то медведь, рысь, соболь, вот почему он и связался с росомахой.
Ночью нас разбудил тревожный голос Павла Назаровича.
— Встаньте, собака воет, слышите!
Все вскочили. Из шума речного потока доносился затяжной вой Черни. Выл он тяжело, нутром обрывая звук на низкой ноте.
— Не иначе заблудился, — сказал кто-то.
Мы с Прокопием быстро оделись и бросились вверх по реке. Лунный свет полосами голубого дыма прорезал просветы между деревьев. Тускло серебрилась роса на травах, в цветах, под ногами. Мы бежали долго, изредка задерживаясь, чтобы уточнить направление, а вой слышался реже, тише. Вот и разложина, по которой вечером я свернул на гребень. Постояли, послушали, не зная, куда бежать. Робкий рассвет золотил вершины гор. В чашу проникало утро с запахом цветущего луга, с песнями пробудившихся птиц, с затухающими звездами в голубом просторе неба.
— Где же он может быть? — произнес шепотом Прокопий, напряженно всматриваясь в сумрак леса.
Вдруг совсем рядом коротко взвыл кобель и на противоположной стороне луга, раздвигаясь, зашевелилась трава — это Черня волоком тащил по земле свой отбитый зад. Мы подбежали к нему. Собака, будто не замечая нас, взвизгивала от ужасной боли. Из открытого рта свисал сухой язык. Дышала она тяжело, как в жаркий день после утомительного бега. Нагрудная белая манишка пестрела засохшей кровью. Я склонился, и в его мутном взгляде уловил мольбу о помощи…
Совсем рассвело, когда мы принесли Черню в лагерь. К счастью, он отделался только ушибами, это радовало всех. Нам не удалось узнать, что же произошло с дерущимися под скалою. Да мы и не старались разгадать, обрадовавшись, что собака осталась жива. На ее груди мы не нашли ран, следовательно, кровь на манишке была росомахи, которую он, видимо, так и не выпустил из мертвой хватки челюстей.
С выступлением пришлось задержаться. Сплели корзину для больного Черни, и он продолжал путешествовать на вьюке.
Я ушел вперед, чтобы без шума каравана созерцать окружающий нас мир, переполненный загадочностью, ароматом лугов, обилием красок. Когда остаешься один среди природы, да еще такой чудесной, как Саянская, — все воспринимается легко, ярко запоминается. Загрубевшая в походах жизнь кажется бессмертной, легкой, ласковой. В этом одиноком свидании с природой она и открывается человеку более доверчиво. Шаг за шагом тропа уводила меня к зазубренным вершинам.
