— Неправда.
— Нет, правда.
— Почему?
— Ненавижу — и все. И пожалуй, всегда ненавидела. Мне от себя тошно, и я не знаю, что мне делать.
— Выпей кока-колы.
— Только что пила. Не помогло.
— Тогда сходи в церковь.
— В понедельник? Я и в воскресенье не была.
— А разве нельзя пойти в понедельник?
— Зачем? Ведь там сейчас никого нет.
— Зато есть церковь.
— Ну и что?
— А то, что, если ты пойдешь, ты сможешь помолиться и перестань всех ненавидеть.
— А я не хочу переставать. Мне нравится всех ненавидеть, мне не нравится только, что я ненавижу себя. А потом, в церкви меня всегда разбирает смех.
— Почему? Мне там бывало смешно, только когда я была совсем маленькая. Что с тобой такое, Глэдис?
— Это все Хо виноват — как мы с ним поссорились, так он с тех пор со мной и не разговаривает.
— А ты хочешь, чтобы он с тобой разговаривал?
— Конечно хочу. Ведь мы женаты.
— Так почему ты сама не заговоришь с ним?
— Не могу, слишком будет унизительно.
— А еще что с тобой?
— А разве этого не достаточно? Я всех ненавижу, а Хо со мной не разговаривает.
— У вас еще нет сына?
— Еще нет месяца, как я вышла замуж.
— Ну, тогда дочери.
— Нельзя заиметь сына или дочь за один месяц.
— Можно, если захочешь. Ты просто не хочешь, вот и все.
— Даже если очень хочешь, за месяц — никак нельзя.
— А ты сделай ему сюрприз, он будет страшно рад.
— Вот уж это точно.
— Просто приведи к нему сына за руку, и все будет хорошо.
— Хорошо? За руку? По-моему, Лягушонок, ты не понимаешь в этом ничего.
— Нет, понимаю. Я видела, как это делают: берут за руку маленького мальчика или девочку, которые едва начинают ходить, и подводят к отцу, и тот становится довольный-предовольный и берет ребенка на руки, и они целуются и обнимаются.
— Кто целуется и обнимается?!
— Отец и сын, а потом и мать.
— Где ты это видела? В кино?
— Нет, в собственном доме. Я сама была этим ребенком. Ты тоже так сделай, и Хо станет обнимать и целовать ребенка, а потом и тебя.
— Лягушонок, дай мне теперь, пожалуйста, поговорить с твоей матерью.
— Ее нет.
— Тогда скажи ей, когда она вернется, чтобы она обязательно позвонила мне, хорошо?
— Хорошо. До свидания, Глэдис.
— До свидания, Лягушонок.
Я снова села за письмо к отцу и написала: «Я по тебе скучаю. Я хочу в Париж». Но я знала, что так писать не надо, и все зачеркнула. Теперь письмо было грязное, и я скомкала его и швырнула в корзину для бумаг. Потом я начала писать письмо Маме Девочке — ее ведь тоже не было дома. Я написала: «Позвони Глэдис. С любовью, Лягушонок».
Я положила письмо ей на подушку — она любит находить там свою почту, — огляделась вокруг, поглядела в окно, потом увидала свое письмо на подушке и прочитала его. Оно было короткое, я прочитала его снова, а потом тоже бросила в корзину.
Теперь я написала новое письмо: «Ушла», положила его на подушку и приготовилась спрятаться, как только услышу ключ в двери. Я ждала долго-долго, но ничего не услышала, и когда Мама Девочка вернулась, я и забыла уже, что хотела спрятаться.
Первым делом она взяла с подушки письмо и прочитала его.
— «Ушла»? Как это понимать?
— Это просто такое письмо.
Мама Девочка бросила его в корзину, а потом заметила в ней остальные письма. Она вытащила их и стала читать про себя, а потом прочитала одно из них вслух.
— «Дорогой папа. Я люблю тебя. Я по тебе скучаю. Я хочу в Париж».
И, не глядя на меня, спросила:
— Ты действительно хочешь в Париж?
— Что ты, Мама Девочка, — сказала я, потому что мне не хотелось, чтобы она расстраивалась, но, конечно, мне всегда хотелось в Париж — не просто в Париж, а увидеть отца и брата.
— Почему тогда ты это написала?
— Я не знала, что еще писать.
— «Позвони Глэдис», — прочитала она.
— А правда, почему бы тебе не позвонить ей?
— Потому что не надо ко мне приставать. У меня и без нее хватает хлопот — с тобой, с собой, с пьесой.
— Что случилось, Мама Девочка?
— Мисс Крэншоу пришла одна мысль насчет меня во втором акте, и мы с ней поработали. Потом мы говорили о пьесе и о деньгах, и я страшно расстроилась. Будет ужасно, если в Филадельфии пьеса сойдет со сцены.
Вдруг кто-то очень громко забарабанил в дверь, Мама Девочка даже подпрыгнула. Когда она открыла, она готова была лопнуть от злости.
За дверью стояла Глэдис Дюбарри.
— Как ты смеешь стучать так в мою дверь?
— Теплый прием, нечего сказать!
— Чего тебе здесь надо?
Иногда Мама Девочка может быть самым грубым человеком на свете. Когда так бывает, я на нее ужасно сержусь. Так сержусь, что говорю себе: «Это не моя мама. Моя мама никогда бы так не разговаривала. Это кто-то другой. Меня украли у моей мамы, когда я была совсем маленькая. И украла меня эта женщина, кто она — я не знаю. Она мне совсем чужая, я ее видеть больше не могу. Я хочу найти свою настоящую маму». Но уже через секунду — иногда даже до того, как перестану сердиться, — я больше не думаю, что она украла меня, я знаю, что она моя настоящая мама, и мне хочется, чтобы она не была такой грубой.
— Мне хочется, чтобы ты не была такой грубой, — сказала я.
— А какой, по-твоему, я должна быть, если в мою дверь стучат так, будто я преступница?
— Я и не думала тебя пугать, — заговорила Глэдис, — но когда я вышла из лифта, следом за мной вышел мужчина, который до этого говорил, чтобы его выпустили на двадцать пятом, и я испугалась. Я побежала к вам, и еще спасибо тебе, что ты так быстро открыла. Может, он и сейчас там в коридоре.
— Ах, боже мой, ты и твои поклонники! — воскликнула Мама Девочка. Она распахнула дверь настежь и шагнула в коридор. — Мисс Неотразимая, выйдите и убедитесь сами.
— Пожалуйста, не разговаривай со мной таким жутким тоном.
— Выходи, выходи!
— Ой, вернись в комнату и перестань задираться!
— Ну что ж, если не выйдешь, можешь одна располагаться здесь на жительство, — сказала Мама Девочка, подождала секунду, а потом повернулась и пошла прочь.
