Министр шевелил своими черно-синими насупленными бровями, словно еще раз перебирал в уме имевшиеся у него факты. Было видно — и он желает понять, что оно было, это подземное чудище. Где, на какой глубине оно залегает. Где его сердце и мозг. Где важнейшие органы. Куда, в какой нервный центр следует нанести удар, чтобы больше оно не всплыло, а сдохло на глубине, медленно разлагаясь, наполняя миазмами город. И вычерпывать, извлекать разложившиеся ломти и обрубки, очищая Кабул от ядов. Ликвидировать последствия путча.
— Путч был приурочен ко дню истечения ультиматума, предъявленного нам американским президентом о выводе советского военного контингента. Путч стали готовить в день предъявления ультиматума как часть единой подрывной операции, призванной в конечном счете сорвать процесс нормализации, о котором товарищ Бабрак Кармаль сказал: «Пусть больше не вылетит из ствола ни единая пуля, направленная в человека». Именно пуль, направленных в человека, добивалось ЦРУ, замышляя путч. Как видите, отчасти это им удалось…
Белосельцев понимал, что имеет в виду министр. Все, что издали может казаться народной стихией, неуправляемой народной волной, на деле поддается влиянию, имеет свои скрытые точки, куда введены электроды и по ним поступает сигнал управления. Возбуждает недовольство, тайные страхи, смятение. Ослепляет, приводит в исступление, устремляет к ложной цели. Порождает агрессивность и ненависть. Эти тайные нервные центры, управляющие психологией масс, хорошо известны разведке. Той, за океаном, в Лэнгли. Тем, в кофейном пикапе, кого он видел на пакистанской границе.
— Уже задержаны агенты пакистанской разведки, а также афганцы, проходившие подготовку за рубежом, переброшенные в Кабул специально для провокаций. Они разворачивали агитацию среди самых темных слоев городской бедноты, обремененной религиозными и национальными предрассудками, много потерпевшей от прежних режимов — от короля, Дауда, Амина. Они внедрились в эту среду, искусно сыграли на недовольстве, вывели толпу на улицу. Подключили уголовные элементы, желавшие грабежей и погромов. Спекулировали на трудностях с топливом и хлебом. Нам доподлинно известно, что у каждой выводимой группы был свой вожак с четко отработанной инструкцией действий, включавших штурм банков, телеграфа, радио, важнейших городских предприятий. Это типичный почерк американских спецслужб, имеющих опыт переворотов и заговоров во всех частях света…
Белосельцев, еще весь оглушенный вчерашними переживаниями, еще весь в напряжении, в поиске, в самых первых разговорах и встречах, понимал — ему предоставлена редчайшая возможность прикоснуться к социальным процессам в их самой больной, обнаженной форме. Увидеть народ в исключительный, крайний момент, на переломе судьбы, психологии. Путч был как огромная рана, и надо торопиться в нее заглянуть, не боясь ослепнуть, ожечь глаза, чтобы понять хирургию процесса. И сидящий перед ним министр, усмиритель путча, был тоже на дне этой раны. Был важен и интересен Белосельцеву, как лезвие скальпа, погруженное в красную плоть.
— Быть может, наша ошибка, — продолжал министр, — в том, что мы не приняли превентивных мер. Мы искали решение проблем на путях политических. Быть может, в этом ошибка. Враг снова предложил нам борьбу и пролитие крови. И мы вынуждены принять этот вызов. Не исключаю возможности повторения беспорядков, но этот путч себя израсходовал, он потерял энергию. Мы сделаем все, чтобы не допустить второй волны…
Белосельцев рассматривал его тяжелое, властное, волевое лицо и думал, что Наджиб, сосредоточив в своих руках безопасность, подавив путч, выиграв борьбу за Кабул, неизбежно расширит свое влияние в руководстве страны. И, как знать, не встанет ли он в череду правителей, уходящих один за другим с высших постов государства, сгорающих в тигле революции. Не возглавит ли он страну после того, как болезненный и усталый Бабрак исчерпает свой властный ресурс и толпы демонстрантов пройдут по Кабулу, неся на транспарантах это властное, с косматыми бровями лицо, выкликая: «Слава Наджибу!»
Министр поставил на место пиалку с чаем. Улыбнулся, пожал Белосельцеву руку и пошел к дверям. Белосельцев старался запомнить его лицо, создать его психологический образ, чтобы позже включить о нем в аналитическую справку хотя бы два слова.
— Нимат, — сказал Белосельцев, когда они остались одни, — мне нужна информация. За вчерашний и сегодняшний день.
— Сейчас рано давать информацию, — мягко ответил Нимат. — Она все еще поступает. Наметились некоторые тенденции, нужно их уточнить. Есть задержанные, есть оружие, есть документы. Но пока все разрозненно.
— Если бы тогда, на Грязном рынке, вы задержали Дженсона Ли, быть может, путч не случился.
— Если бы с горы не упала песчинка, то не было бы в океане бури, — усмехнулся Нимат. — Я кое-что тебе покажу. Задержан молодой американец, который утверждает, что он хиппи, направлялся из Ирана в Непал собирать целебные травы, оказался в толпе случайно. С пакистанцами дело яснее, один из них проходит как офицер военной разведки.
— А где Виньяр? С чем его взяли?
— Он в Пули-Чархи. Его взяли на агентурных связях за день до путча. Мне сказали, что у него сердечный приступ. Его перевели в тюремный лазарет.
Белосельцев вспомнил свою встречу с Виньяром, красные виноградники, воркующих горлинок, и какая-то деревня под Туром, куда приглашал француз, какие-то книги на полках, и теперь изнуренный француз замурован в каменное черное солнце тюрьмы, над которой снижаются советские десантные транспорты.
Нимат куда-то звонил, что-то приказывал. Сказал Белосельцеву:
— Пойдем, кое-что тебе покажу.
В соседней комнате на столах аккуратно лежало оружие. Белосельцев почувствовал исходящее от него знакомое железное жжение. И другой, тончайший, сладковато-тлетворный запах — зловоние путча. Оружие еще хранило в себе возбуждение потных стреляющих рук, слезящихся глаз, хриплого дыхания, бега, борьбы и падения. Белосельцев осторожно извлек из груды изящную винтовку с оптическим прицелом и надписью «Ремингтон» на пластмассовом ложе. Приблизил зрачок к окуляру — сквозь волосяную сетку в прозрачной выпуклой линзе увидел солдата с заплетенными в падении ногами, лежащего в луже крови. Подбросил на руке автомат с коротким телескопическим рыльцем — и услышал вчерашнее цоканье, хлестнувшее по броне. Рация с оборванным проводом и лежащей отдельно трубкой, с клеймом «Телефункен», — где-то в бурлении толпы скрывался радист, принимал команды, наводил толпу на объекты. И среди заводского оружия, скорострельных стволов и обойм вдруг увидел рогатку — раздвоенный замусоленный сучок, резинка, кожица, притороченная суровыми нитками. Не тот ли парнишка в красной рубашке закладывал в кожицу камень, стрелял в бэтээр? Белосельцев испытал щемящее чувство, старался не смотреть на рогатку.
— Вот тут, обрати внимание, есть любопытная штука. — Нимат подвел его к подоконнику, где лежал помятый ударом колокол репродуктора и стоял транзисторный магнитофон с грудой кассет. — Вот послушай!
Он вставил кассету, прибавил громкость, и в комнату, засвистев, забурлив, ворвался свирепый рев, возгласы: «Аллах акбар!», словно тысячная толпа чернела открытыми ртами.
