— Нам нужно обсудить проблему политического будущего Федора Арсентьевича, — Кугель подождал, когда сцена себя исчерпает и возникнет благодаря ей новая, столь необходимая степень доверительности и согласия. — Нам нужно обсудить состав штаба, направления его работы. Подумать, где, из какой среды пригласить специалистов по пропаганде, орговиков, аналитиков. И, конечно, — юристов, потому что каждый шаг нашего политического и финансового начинания должен оцениваться юридически. Ваши мысли на этот счет, Виктор Андреевич, будут бесценны.
— А может, мы перенесем разговор в мою усадьбу? — сказал Вердыка. — Зачем в людской обсуждать дворянские проблемы! — засмеялся он, раздвигая пухлые губы. — Там нас ждет ужин. Василь Василич постарался. Я покажу Виктору Андреевичу мою коллекцию картин, интерьер московской усадьбы восемнадцатого века. Там и обсудим.
— За чашкой пунша, под музыку крепостных музыкантов! — съязвил Кугель.
— А что! Мои балалаечники выиграли конкурс народной музыки в Мюнхене, — слегка обиделся за насмешку Вердыка, но не слишком сильно. Было видно, что Кугелю позволено многое, может быть, все.
Вновь появился управляющий, строго и тихо доложил:
— Пришел Королев из налоговой. Прикажете ему обождать?
— Зови, — сказал Вердыка, оглядываясь на Белосельцева, продолжая одаривать его своим доверием, допускать в свои дела, делать свидетелем своих переговоров и встреч.
В комнату вошел крепкий, с военной выправкой человек, седоватый, с уверенным лицом старшего офицера, в кожаном хорошем пальто. Окинул всех внимательным, чутким взглядом, пожал всем руки.
— Как служба-дружба, товарищ полковник? — спросил его фамильярно Вердыка, усаживая гостя в кресло. — Как ваш новый шеф? Больно шустер!
— Вы же знаете, Федор Арсентьевич, новый начальник должен себя показать, с лучшей стороны засветить. Потому что и над ним есть начальник.
— Главный у нас начальник — Господь Бог, — Вердыка строго посмотрел на икону. — А ваш-то новую моду взял. Ходит по рынкам с телекамерой, роется самолично в отделах винной торговли, орет на лоточников, и его вечером по телевизору народу показывают. Вот, дескать, новый благодетель России! Вот теперь-то пойдут налоги в казну! Околоточный какой-то, а не генерал. К нам не собирается с телекамерой?
— Угадали, Федор Арсентьевич, — сказал полковник. — Затем я к вам и пришел. Готовьтесь. Следующий визит к вам, с телекамерой.
— Пусть приезжает, встретим хлебом с солью! — благодушно заметил Вердыка.
— И с пушниной? — намекая на что-то, усмехнулся полковник. — Как у вас в меховом отделе? Все чисто?
— С вашей помощью все подчистили. Все накладные, лицензии. Пусть приезжает. Подарю ему собачью шубу со своего плеча! — Оба они, посмотрев друг другу в зрачки, рассмеялись, понимая друг друга с полуслова, связанные общностью интересов, невозможные один без другого.
— Ну что, Федор Арсентьевич, рад был увидеть вас в здравии. Я, пожалуй, пойду, — чуть приподнялся полковник.
— Тихон! — громко, раскрывая гулкий красный зев, позвал Вердыка. Дверь растворилась, вошел управляющий, словно стоял начеку, ожидая окрика хозяина. — Отдай товарищу полковнику, что мы задолжали.
Управляющий порылся под батистовой жилеткой, извлек ключи, отворил сейф. Достал из глубины плотный желтый конверт, переполненный, заклеенный липучкой. Протянул полковнику. Тот ловко, метко, не глядя, метнул его под кожаное пальто.
— Желаю всем здоровья, — весело и твердо оглядывая сидящих, поднялся и вышел.
И этот полковник налоговой полиции был узнаваем. Из какой-нибудь спецслужбы, переставшей ловить шпионов, разрушенной реорганизациями и реформами, ради хлеба насущного, жены и детишек пошедший работать мытарем. Таскающий в нагрудном кармане офицерского кителя конверты со взятками. Он был узнаваем, как и все остальные, как и сам Белосельцев. Их образы, с сохранением всех черт и пропорций, были перевернуты, как отражения в луже, и по этому отражению, размывая его и дробя, пронесся ветер. «Ветер перемен», — молча усмехнулся Белосельцев, посмотрел на икону, бесстрастно взиравшую из угла, с недвижным огоньком лампадки.
— Нам следует обсудить первые яркие шаги нашего друга, — сказал Кугель так, как будто между всеми тремя уже был заключен договор, Белосельцев вошел в команду сподвижников, работает на успех молодого политика. — Эти шаги должны быть неожиданны, патриотичны. Должны расположить народно-патриотических избирателей.
— А разве я работаю не на Россию? Разве я не снабжаю москвичей качественными товарами? Разве я не застраиваю окрестности Москвы отличными особняками, в которых можно жить по-человечески? Разве не я на месте барака, где ютились наркоманы, воссоздал усадьбу XIII века со всеми атрибутами — домовой церковью, домашним театром и даже конюшней? Такого нет в шереметевских усадьбах. Разве это не вклад в русское дело? — Вердыка возмущался слепотой Кугеля, не умеющего оценить его патриотических начинаний. — Разве не я создал рабочую артель инвалидов афганской и чеченской войны? А вам все мало!
— Вы, мой друг, замечательный предприниматель и бесспорно истинно русский человек, — мягко и снисходительно возразил Кугель. — Но поверьте мне, специалисту по политическому дизайну, всего этого недостаточно для того, чтобы быстро занять место среди патриотических политиков. Мы говорили в прошлый раз: а что, если вам пожертвовать деньги на памятник мученикам 93-го года? Быстро, с помощью лучших архитекторов возвести этот памятник?.. И одновременно устроить серию красочных праздников для детей-беспризорников в Кремлевском дворце?.. Это должно волновать, восхищать, открывать вам навстречу людские сердца!
В комнату снова вошел старообрядческого вида управляющий Тихон. Белосельцев, осматривая его сапоги, жилетку и косоворотку, хотел отыскать и не увидел золотую цепь карманных часов.
— От Сучка пришел Коленька. Говорит, хорошую весть принес.
— Зови вестника, — распорядился Вердыка.
Появившийся Коленька был столь живописен, что Белосельцев подумал, не является ли он продуктом Центра искусств, изготовленным Кугелем специально для демонстрации стиля «братва». Это был огромный детина с широченными плечами, покато, без шеи, увенчанными маленькой, наголо бритой головой, на которой торчали розовые, прозрачные уши, зыркали окруженные белесыми свиными ресницами маленькие красноватые глазки, в крохотном сиреневом носике темнели две чуткие звериные ноздри. Если у Тихона не было видно золотой цепочки, то Коленька был весь увешан толстыми золотыми цепями и браслетами, которые картинно, напоказ прилипли к полуоткрытой волосатой груди, свободно висели на обнаженных косматых запястьях. Он враскоряку, ибо мешали накачанные мощные ляжки, обошел присутствующих, пожимая всем руки особым рукопожатием — подхватывал чужую ладонь снизу, подбрасывал, комкал, прощупывая в ней все косточки и суставы.
— Может, не ко времени? Обождать? — хитро и нагло воззрился он на Вердыку. — У меня время есть.
