— Али! — сказал Надир, и казалось, черные глаза его мгновенно накалились и высохли. — В тюрьму! Пусть ответит Али!.. Грузовик за мной! — приказал он офицеру.
Они остановились перед красными, облупленными, сбитыми из толстых досок воротами джелалабадской тюрьмы, на которых в свете фар выделялось блестящее, отшлифованное ладонями кольцо. Мимо козырнувшей охраны проехали сквозь высокие глинобитные стены с угловыми квадратными башнями, где торчали рыльца ручных пулеметов и светили прожектора. Навстречу Надиру вышел начальник тюрьмы в военной форме, и они несколько минут говорили, после чего появился конвой с автоматами, и все двинулись в глубь тюрьмы. Во внутреннем дворе, утоптанном, без травинки, освещенные прожекторами, расхаживали заключенные. Другие сидели на корточках, приблизив к подбородкам колени, и беседовали. Сквозь открытые незарешеченные окна камер в тусклом свете тоже расхаживали люди. Белосельцев увидел рамы ткацкого станка, натянутые грубые нити. Молодой, голый по пояс ткач, напрягая мускулы, работал. Оскалился на проходящих с любопытством и весело.
«Уголовники…» — подумал Белосельцев, рассматривая праздно шатающихся, скучающих заключенных.
Сопровождаемые поворотным прожектором, которым, как в театре, управлял осветитель на вышке, они подошли к подслеповатому саманному бараку. Из барака, растревоженная слепящим светом, стуком башмаков, звяком оружия, вдруг хлынула толпа. Люди, одетые в тюрбаны и бурнусы, возбужденные, клокочущие, приближались валом, заливая двор. И вдруг встали, словно у невидимой, проведенной черты. Солдат на вышке припал к пулемету. Конвой, отступив, направил на толпу автоматы, давая больший простор для очередей.
Белосельцев чувствовал идущие от толпы монолитные, упругие, напрягающие воздух потоки, с каждого нахмуренного, отлитого в бронзе лица, с плотных стиснутых губ, черных подковообразных бород, накаленно-красных скул, отвердевших желваков, яростно блестевших белков. Эти люди были выловлены в засадах на горных дорогах, захвачены в облавах среди мятежных кишлаков, взяты в плен во время жестоких боев, арестованы на потаенных явках, схвачены в укрытиях. Они испытали на себе насилие жестоких допросов, ждали скорого суда и беспощадной расправы. Белосельцеву казалось, все смотрят на него одного. Бьют в него залпами сквозь прорези старинных винтовок. Валят навзничь, привязывают к хвостам кобылиц, волокут по каменным кручам, выламывают над огнем по ребру, выкраивают из спины лоскут, ловко ударяют ножом в шейные позвонки, отсекая голову. Он сжался от этой внезапной, на нем сконцентрированной ненависти, которая, как коммулятивная плазма, могла прожечь броню танка, расплавить горный гранит. Никогда он не испы-тывал на себе такого яростного напора отрицающей его энергии, желающей ему немедленной гибели, выдавливающей его вон из жизни. Он получил, наконец, долгожданный искомый контакт, и в ответ в нем сработали бесшумные, из сияющих сплавов затворы. Он вдруг успокоился, почти возрадовался обнаруженной истине. Он увидел врага, не страны, не системы, а лично его, желающего лично ему страшной и немедленной смерти. Старался их всех запомнить, их лбы, глаза, руки, сдвинутые тесно тела, и снова лица, глаза беспощадных, бьющихся насмерть людей, не просящих милости, готовых умирать, убивать.
Начальник тюрьмы вышел к ним и что-то неразборчиво крикнул. Белосельцеву показалось, что он назвал имя Али.
Внезапно из толпы выскочил маленький, в растрепанных одеждах старик. Забился, застонал, затанцевал, взметая вверх руки, выкликая: «Аллах акбар!» И все, кто стоял, заколыхались, затопотали, воздели вверх стиснутые кулаки, выдыхая единым стоном: «Аллах акбар!» Раскачивались, прижимались друг к другу плечами, открывали черные огнедышащие рты. От их топота дрожала земля, и гул уходил сквозь стены тюрьмы, и город не спал, слышал это стоголосое выкликание и земное дрожание. Белосельцеву казалось, что он превращается в камень, в легкие ему вкатили тяжелый валун, он был не в силах шевельнуться. Гудящая, шевелящаяся толпа, освещенная жестоким светом прожектора, была сильнее его, была бессмертна. Ее нельзя было победить, нельзя было расстрелять, нельзя было раздвинуть стальной махиной танка. Как нельзя было расстрелять звук, или прозрачную тень, или бездонное небо, в котором существовал всеведущий и вездесущий заступник, чье божественное имя они выкликали и славили, кто даровал им жизнь вечную, земное бесстрашие и небесную благодать.
Конвойные, перекрикивая толпу, разгоняя ее прикладами, кинулись в глубь барака и через несколько минут выволокли оттуда знакомого Белосельцеву пленника. Тот не упирался, скалил в улыбке зубы, крутил лысой головой с оттопыренными ушами, и с его влажных вывернутых губ слетало: «Аллах акбар!» Его погнали на выход к воротам, где поджидал его грузовик с солдатами. И вслед ему, напутствуя, вдохновляя, звучало: «Аллах акбар!»
В здании ХАД они прошли не в те знакомые Белосельцеву комнаты, где состоялось его знакомство с Малеком, отправлявшимся на боевое задание, не в те опрятные на втором этаже помещения, где утром были опрошены пленные. Вслед за вооруженным конвоем, толкавшим в спину Али, они спустились в полуподвальный этаж, в квадратную неопрятную комнату. Стены были голые, в царапинах и потеках, будто на них брызгали шлангом. На столе ярко горела жестокая голая лампа, от которой по стенам бегали резкие черные тени. У лампы были разбросаны бумаги, валялись скрученные провода, резиновые перчатки. Посреди комнаты стоял железный стул. В него с силой шмякнули пленного, ловко, ремнями прикрутили руки и ноги. Ремни въелись в жилистые запястья, в грязные крепкие щиколотки. Али сжимал и разжимал затекавшие пальцы рук, шевелил ногами, на которых желтели большие костяные ногти. Конвойные вышли, за ними хотел было выйти и Белосельцев, но кто-то невидимый беззвучно и властно сказал: «Останься!»
Молодые оперативники ХАД уселись у стола с бумагами. Надир направил лампу в лицо Али, и тот, ослепленный, щурил глаза, крутил бугристой лысой головой, и его тень на стене была с оттопыренными ушами.
— Ты можешь сколько угодно призывать на помощь Аллаха, но здесь Аллах — это я, — сказал Надир, наклоняясь к Али, жадно, зорко оглядывая его лицо, вывороченные губы, розоватые бычьи белки, словно скульптор, который изучает модель, собираясь ее лепить, — вот-вот начнет ощупывать пальцами надбровные губы, промерять расстояние между глаз, пробовать плотность и крепость желваков. — Ты знал, что Малек повезет оружие в Закре-Шариф, знал о договоре с Абдолем. Отвечай, куда Насим переправил захваченное оружие? Где грузовики с автоматами? Где скрывается брат мой Насим?
Привязанный к стулу Али улыбался, щерил желтые зубы:
— Разве ты не знаешь, Надир? Ведь у тебя везде глаза и везде уши. Твои люди сидят в каждом кишлаке, в каждой чайхане и в каждой мечети. Спроси у них, если у них еще остались языки, чтобы ответить!
— Ты все равно начнешь говорить, Али, даже если я тебе отрежу язык. Тебе захочется говорить, даже если рот твой будет засыпан землей… Где оружие?.. Куда его направил Насим?.. Где прячется брат, как трусливая собака, способная кусать безоружных, но убегающая при появлении мужчины? Кто убил Малека?
— Я убил Малека! Я убил твоих мастеров-безбожников, помогающих шурави разрушать наши кишлаки и мечети! Я отрезал руки распутницам, пишущим хулу на пророка!
