— Граница, — кивнул Надир.
— Всегда такая толпа?
— Две тысячи в день.
— Переход людей контролируется? Контрабанда, оружие?
— Все это в горах, по тропам, — Надир снова повел глазами по далеким туманным кручам. — Здесь простые торговцы, крестьяне.
— А если поставить заслоны, закрыть границу? Заставы, минирование?
— Нельзя. Товары идут из Индии, Гонконга, Японии. Нельзя перекрыть границу.
— Сколько отсюда до Пешавара? До опорных баз террористов?
— Сорок километров.
Белосельцев отошел на несколько шагов, и пространство между ним и Надиром мгновенно наполнилось людьми. Поток разделил их. Белосельцев остался один среди бесчисленных азиатских лиц, внимательных глаз, тюрбанов. Его вовлекало, погружало в вязкую массу, как в пластилин. Он не мог шагать, шевелить руками, подать голос. Казалось, сейчас его обступит плотная толпа, оттеснит, выдавит на другую сторону моста, в другую землю, и его больше никто никогда не отыщет, он навек затеряется среди других языков и народов, утратит обличье, сольется чертами лица, языком, привычками с этими смуглыми бородатыми людьми, с их повозками, мешками и скарбом.
Он хотел было пробиться обратно, к Надиру, но его посетила мысль, что, может быть, в эти мгновения в толпе пробирается Дженсон Ли, видит его растерянность, смеется над ним. Он стал озираться, ожидая увидеть красную, усыпанную бисером шапочку, худые запавшие щеки, темную линию шрама. Но кругом мелькали черноусые и чернобородые лица, женские покрывала, полосатые кули и повозки, и чужого разведчика не было.
Ощущение оторванности, отдельности от всего, что понятно и мило, что огромно и неочерченно колышется в нем, как дыхание, живет в нем, как чувство отечества, чувство непомерного целого, из которого он излетел, — это ощущение усилилось. Но вместе с ним возникло другое. Это целое послало его к чужим рубежам, следит за ним, ждет и надеется. Он, разведчик, как крохотная, оснащенная приборами капсула, упавшая на чужой грунт. И пока есть запас энергии, пока батареи заряжены, он будет выпускать антенны и буры, нацеливать окуляры, вести исследование этих приграничных районов, моста, соединяющего две территории, его опор и конструкций, возмож-ности пропустить войска, выдержать нагрузку танков и наличие дотов, способных задержать наступление.
Босоногий, в плещущих шароварах мальчишка оглянулся на него, неся на спине тяжелый куль. Старик с трахомными веками, шатко ставя костлявые ноги, осторожно пронес ведро, сделанное из консервного жбана с полустертой английской надписью. Маленькая быстрая женщина в черной, волнуемой шагами парандже быстро прошла, протащив за руки двух чумазых кудрявых детей, отразивших Белосельцева в сияющих, навыкат, глазах. Пакистанские пограничники в красных фесках разглядывали его с той стороны, что-то говорили, кивали. К ним подошел офицер, и они, повинуясь неслышному приказу, поправили на плечах карабины, быстро прошли через площадь. Автобус у отеля поехал, сделал пыльный полукруг и двинулся на мост, медленно раздвигая толпу. Сквозь стекла автобуса осмотрели его десятки внимательных глаз.
Он почувствовал головокружение, словно пребывал в загадочной точке земли, где размещалась матка народов, непрерывно извергавшая людские бессчетные сонмища, и они, рожденные, разбредались по земле, во все ее углы и пределы. Умирали в пути, погибали в непосильных трудах, исчезали под копытами военной конницы, под ногами боевых слонов. Но таинственная матка, как непрерывный кипящий котел, плодоносила, извергала на поверхность жаркое варево, и новые толпища, новые несметные племена растекались по земле.
Шоссе уходило в глубь Пакистана, взбегало на холм, терялось и вновь появлялось далеко на холмах. Чуть заметной точкой катила машина. И там, за кромкой холмов, таился непознанный мир, посылавший ему, разведчику, сигналы тревоги. Миллиардный Китай шлет грузовые транспорты по Каракорумскому тракту — пузырится брезент на военном грузовике, и раскосый шофер объезжает каменный оползень. Клубится Иран, воздев лазурь минаретов, рассылает мольбы и проклятия из священного города Кум. Выпаривает Персидский залив атомный флот США, «фантомы» со свистом взлетают над кромкой пустыни и моря, и пилоты в окуляры прицелов видят пенные следы кораблей, конструкции нефтеперегонных заводов. Пакистан собирает дивизии, строит доты, опорные пункты. Индия глядит воспаленно глазами каменных Будд, гасит мятежи и волнения, варит сталь, добывает уран, идет по своим дорогам несметной босоногой толпой. Сквозь Ормузский пролив медленно ползут супертанкеры, волоча в своем чреве нефть, расплываясь — одни на восток, в Японию, другие на запад, в Европу. А если оглянуться, где-то там, за хребтом Гиндукуша, за угрюмой печальной горой, откуда излетело прозрачное серебристое облако, там лежит его Родина, в великом напряжении сил колосит хлеба, рождает младенцев, хоронит своих стариков. И он, ее безымянный сын, ее малая доля, отделенная от великого целого, готов ей служить верой-правдой.
— Там, — подошел к Белосельцеву офицер-пограничник, угадав в нем советского, желая испробовать свой непрочный русский язык. — Там капитан-афганец. Служил Дауд. Берет человек, один, два, кто ходит Пакистан. Спрашивает, кто, чего. Иди к нам работай. Иди террорист, лагерь обработка.
На площадь влетел кофейный пикап, развернулся по красивой дуге и встал, сверкая колпаками и стеклами. Дверцы враз распахнулись, и из них поднялись четверо белолицых, в европейских одеждах. Трое гражданских и один в форме войск США с маленькой нагрудной эмблемой, очень заметные среди восточных одеяний, красно-солнечных азиатских лиц. Офицер высокого чина был старше остальных. Стриженные щеткой усы, надменное, даже издали, выражение лица. Ему оказывали знаки почтения, пропускали вперед. Двое были совсем молодые, в похожих светлых костюмах, натренированные, гибкие, с плавной в суставах походкой. Третий, расчесанный на пробор, блестел очками, что-то пояснял офицеру, показывая на окрестные горы. Они не видели стоящего на мосту Белосельцева, шли прямо на него — крупный военный спец и три, по виду, разведчика. Вышагивали на него, и он осторожно и суеверно боялся их спугнуть, как бывало в юности, когда стаскивал с плеча «тулку», глядя обморочно на сидящего рябчика. Он боялся себя обнаружить, звал их к себе, хотел их увидеть в упор, заметить, как дрогнут, изумятся их лица, расширятся в испуге глаза, когда они увидят его на мосту, у них на пути, офицера советской разведки.
Они шагали к нему сквозь ворохи тюрбанов, женских разноцветных накидок. И вдруг увидали, словно напоролись на выстрел. Замерли напряженно, рассматривая его, застывшего на мосту, на самой пограничной черте. Круто повернулись и пошли к машине. Тот, что в очках, закрыл ладонью лицо, словно боялся, что его начнут фотографировать. Сели в машину, и один из молоденьких, когда пикап уже трогался, извлек мини-камеру и два раза щелкнул.
«На здоровье! — думал Белосельцев. — Пусть пришлют фотокарточку… Не теперь, так лет через двадцать!.. Мост в поселке Торхам!..»
Ему было весело. Он одержал победу без крови, без выстрела. Соперник отступил. Он, Белосельцев, удержал рубеж, проведенный на афгано-пакистанской границе, обратил противника вспять.
