Белосельцев слушал рассказ Надира. Он казался притчей, кочующей из народа в народ, из сказания в сказание. Описывал какую-то общую древнюю истину, уловленную сказочником и летописцем, сохраненную другим в назидание.
— Мы окончили школу, и отец позвал нас к себе. «Хочу, чтобы вы узнали, как живут люди в других странах. Ты, Надир, поедешь в Ташкент, в Советский Союз. Там, говорят, много хорошего. Посмотри, что найдешь полезного для нашей страны. А ты, Насим, поедешь в Америку. Там, говорят, тоже много хорошего и полезного для наших людей». И мы с Насимом расстались первый раз в жизни. Я год прожил в Ташкенте. Видел, как счастливо живут ваши люди. Какие у вас города, колхозы, заводы. Что принесла вам революция. Как бедный неграмотный народ, благодаря революции, полетел в космос. И я решил, что афганский народ пойдет тем же путем. Я вернулся домой, чтобы и у нас победила революция. Насим вернулся из Америки в то же самое время. Он говорил, что Америка — самая великая страна в мире. Мы должны учиться у Америки работать, строить, зарабатывать деньги. Мы должны идти американским путем и тогда построим для афганцев счастливую жизнь. В этот день мы впервые поссорились. Кричали, махали кулаками. Мать плакала. Отец был бледный, молчал. В этот день одновременно умерли наши павлины. Их нашли мертвыми, с раздутыми зобами…
Ему казалось, что притча, которую ему рассказывали, не связана ни с народом, ни с племенем, а вышла из давнишних, не имевших счисления времен, когда люди покинули рай и, расставшись с чем-то нераздельным и чудным, кинулись в непрерывную распрю, сквозь кровавую поволоку вспоминая об утерянном рае. А рай за углом, обогни и увидишь. Садовник в белом тюрбане поливает белые розы. Подходи и целуй лепестки.
— Наш отец скончался в апреле, в дни революции. Я сказал Насиму: «Несправедливо, что у нас с тобой столько земли, нам принадлежит вода, сады, виноградники. Давай отдадим все крестьянам. Так велит совесть. Так велит революция». Он мне ответил: «Если кто-нибудь обломает лозу моего виноградника, коснется без спросу кетменем моей земли, сделает глоток из моего арыка, я его застрелю и труп кину собакам. Ты это запомни, Надир!» Мне показалось, что по сердцу мне провели ножом. Мое сердце отрезали от его сердца. Мой ум отрезали от его ума. Мои глаза отрезали от его глаз. Он почувствовал то же самое. У нас одновременно из горла пошла кровь. Через несколько дней из Кабула приехали партийцы проводить земельную реформу. Они обмерили наши земли, разделили их между бедными крестьянами, каждому выдали диплом на владение землей. Я помогал им, работал, как землемер. После работы мы расстелили в саду ковры и сидели с бедняками, и я рассказывал им, что принесет им революция. Мы увидели, как по дороге движутся лошади, и в седлах сидят привязанные веревками партийцы, и у них выколоты глаза и отрезаны языки. В этот день Насим стрелял в меня, а я в него. Он ушел в горы, а я уехал в Джелалабад и поступил на работу в ХАД. С этих пор мы ищем один другого, и один из нас будет убит.
Они молча сидели. Белосельцев смотрел, как черной жутью горят глаза Надира и по его худому лицу пробегает судорога.
Они расстались, чтобы встретиться утром. С подполковником Мартыновым отправиться на Хайберский перевал, на границу, изучить обстановку в приграничном районе.
Глава 21
Он спал на жесткой железной кровати под грубым суконным одеялом, там, где до него забывались тревожным сном безвестные агенты разведки. Железное ложе принимало их на ночь. Они сменяли друг друга, уходили в сумерках через потаенную дверь, прикрываясь накидкой. Иные возвращались, принося драгоценные сведения, вновь отдыхали на ложе. Другие пропадали бесследно, настигнутые пулей в засаде, или падали с перерезанным горлом, попадая в руки врагов. Белосельцев, вытягиваясь на кровати, думал о них отрешенно, как о тенях.
Его сон состоял из безымянных, неразличимых видений. Снаружи, из яви, в них прорывался шум дождя, одинокий выстрел, чьи-то шаги за окном. Не просыпаясь, он знал, что находится в Джелалабаде, что за окном идет дождь, что одинокий выстрел звучит в районе аэродрома, где, опустив винты, мокнут под дождем вертолеты.
Он проснулся не от звука, а от света, ударившего в стену золотистым квадратом. Комната была полна света. Свет врывался в окно, бушевал, ему было тесно в комнате, он заливал все углы, все трещины. Белосельцев изумлялся обилию света, радостно догадывался о его природе.
Оделся, вышел из дома, двинулся к каменному углу. Оттуда, из-за угла, из райских пределов, лился свет. Было видно, как он волнуется, изгибается, создает трепещущие завихрения, ударяясь об угол дома. Словно там присутствовало диво, сияющий ангел, испускавший лучи.
Розы, в брызгах дождя, сверкали, светились, оглядывались во все стороны своими маленькими чудными лицами, будто искали его, нетерпеливо ждали его появления. Над розами в сияющем воздухе летала бабочка. Медлительная, почти невесомая, с оранжевыми крыльями, похожими на паруса, в которые дул, надавливал солнечный ветер. Подгоняемая неслышными ударами света, она ныряла, скользила, волновалась, описывая сложные дуги и окружности, воспроизводя своим полетом невидимые воздушные волны, струи тепла и прохлады. Это была данаида, обитавшая на западных отрогах Гиндукуша. Он видел ее изображение в атласе, когда, изучая ландшафт страны, расселение пуштунских племен, пути кочевий белуджей, успел заглянуть в атлас бабочек, мечтая, что, быть может, среди военных походов, агентурных разработок он увидит бабочку. В Кабуле была зима, на иссохших травах по утрам серебрился иней. А здесь, в Джелал-абаде, защищенном хребтами, было лето, висели на ветвях апельсины, цвели розы, и бабочка, словно ангел в медовых одеяниях, парила в райском саду.
Он восхищенно смотрел на бабочку. Ее полет ограничивался белой стеной, за которую она не перелетала. Она не садилась на цветы, только спускалась к ним, ненадолго повисала над белым или алым кустом, словно заглядывала в его сердцевину, убеждаясь, что цветы полновесны, бутоны обильны и цветение в раю бесконечно. Она была хозяйкой этого рая. Быть может, в нее обратился вчерашний садовник. Или это и впрямь был ангел, и если приглядеться, то среди золотистых одеяний и крыльев можно разглядеть крохотный чудный лик, окруженный нимбом.
Ему захотелось поймать бабочку, страстно, остро, словно все его жизненные устремления и цели свелись к одному — к обладанию бабочкой. Он кинулся обратно в комнату, моля, чтобы бабочка не улетела. Вырвал из-под кровати дорожный баул. Извлек из него свинчивающееся древко и марлевый сачок. Бросился к выходу, на бегу скрепляя элементы сачка. Задыхаясь, вернулся в сад.
Бабочка держалась в потоке ветра над вершиной стены, над белой кромкой, прозрачная в синеве, пронизанная сиянием. Ее уносило, а она удерживалась на границе рая, словно дожидалась его возвращения, чтобы проститься. Он поднял к ней лицо, молил не улетать, молил остаться. В его бессловесной, детской молитве были страсть и наивная вера. Он связывал с этой бабочкой бессознательное ожидание счастья, упование на благо, чудо своего рождения, веру в бессмертие, в возможность воскресения своих любимых и близких, упование на то, что его минуют напасти, отступят все болезни, промахнутся все пули. И среди этих невнятных молений была мысль о Марине, видение ее лица, стремление ее обнять.
