Разговор был окончен. Казался стерильным, пропущенным сквозь разницу языков и культур, уложенный в исчезающе малый, отпущенный им для свидания отрезок. Но сквозь все эти фильтры Белосельцев по жесту руки, по дрогнувшим темным зрачкам уловил, что в Малеке таится некое знание. Сквозь все донесения и явки, зрелища смертей и насилий, рев вертолетных винтов, когда с подвесок срываются дымные трассы, привязывают вертолет к далеким внизу разрывам, настигая огненным колким пунктиром бегущие врассыпную фигурки, сквозь все атаки и штурмы и пролитие крови в нем пребывает надежда на грядущее благо. Пусть не себе, так другим. Не сейчас, через годы вперед. Он остро почувствовал — их встреча заканчивалась, и они больше не свидятся до скончания лет. Но встреча их состоялась, они сверили секундные стрелки и влились в единое время, в цепь единых поступков и дел. Судьба одного, пусть косвенно и неявно, вошла в зацепление с другой. Поступок одного, выстрел или тихое слово, через сотни причин и следствий достигнет другого, спасет его от беды. Или не дойдет, не спасет — просто не успеет дойти.
Белосельцев поднялся, понимая, что большего он не узнает. Теперь разведчикам время остаться в своем кругу, допить чай, оговорить последние мелочи. Снаружи урчали грузовики, груженные оружием. Машины в сопровождении Малека отправлялись в кишлак Закре-Шариф, в «дружественную банду» Абдоля, умного феодала, из тайных расчетов перешедшего на сторону революции.
Надир пригласил Белосельцева в машину и сам, без шофера, погнал «Шевроле» по Джелалабаду. Худой, черноволосый, с белой седой прядью, он нервно сжимал перчатками руль, круто бросал машину мимо неуклюжих грузовиков, резко скрипел тормозами, делал виражи, подтягивая ближе к сиденью соскальзывающий автомат. Казалось, он уклоняется от возможного выстрела, от стерегущего глаза снайпера.
— Вы, Надир, прежде не участвовали в ралли? — недоумевал Белосельцев, колыхаясь на сиденье.
— Мою машину здесь знают, — отвечал Надир. — Несколько раз стреляли. У Насима везде свои люди, — и опять бросал машину в вираж, подтягивал сползающий автомат.
В Джелалабадском университете — белые, парящие, застекленные арки, похожие на выпиленный из сахара виадук, — они осматривали женское общежитие, подвергшееся разгрому. Флигель, сожженный дотла, с обугленными дверями и полами. Лоскутья женской одежды. Маленькая девичья босоножка, оброненная в бегстве. Вонь бензина и горелой ветоши. Поодаль, молчаливые и напуганные, стояли служители. Ректор университета в черном костюме, траурный и печальный, говорил, держа пластмассовую, расплющенную каблуком авторучку:
— Ворвались в общежитие ночью, с автоматами. Подняли с постелей девушек, кричали, бранились. Говорили, Коран запрещает женщинам ходить в университет. Силой увезли их в горы. Комнаты облили из канистры бензином и подожгли. После этого случая все девушки, которые поступили в университет, перестали посещать занятия. А это подрывает правительственный декрет о равноправии женщин. Очень трудно будет убедить девушек возобновить обучение.
— Вы, уважаемый Феруз Ахмат, пойдите к ним домой и добейтесь их возвращения, — сказал Надир, в глазах его метался темный больной огонь. — Мы знаем, куда увезли девушек. Вернем их домой. Перед университетом поставим бэтээр с автоматчиками. Декрет правительства выполним.
— Кто напал на университет? — спросил Белосельцев ректора.
— Насим, — ответил ректор. Испуганно оглянулся на служителей, словно боялся, что его услышат, поставят в вину произносимое имя.
— Поймаем его и убьем, — упрямо сказал Надир.
Возвращаясь к машине мимо служителей, Белосельцев старался понять, что они чувствуют, на чьей стороне их симпатии. Чья воля и власть пугает их больше — та ли, что, согласно священной книге Корана, его сурам и заповедям, поддерживается автоматом Насима. Или воля революционных декретов, поддержанная бэтээром Навруза. Глаза служителей были темны и тревожны, смотрели ему пристально вслед.
Они выехали за город, остановились у обочины в туманных, рыжих предгорьях, под моросящим дождем. Белосельцев чувствовал, как пропитывается влагой одежда, осматривал взорванную высоковольтную мачту, путаницу проводов, изоляторы, лопнувшие при падении крепи. Подходил к основанию, трогал пальцами разорванную взрывом сталь, опаленный вспышкой бетон. Надир стоял поодаль, подняв воротник, держа на весу автомат, воспаленно шарил глазами в предгорьях. Белосельцеву передавались его тревога и чувство опасности.
— Куда ведет эта линия? — Он двигал плечами, стараясь напряжением мышц вызвать ощущение тепла.
— В госхоз, на цитрусовые плантации. После этого взрыва остановилось консервное производство. Плоды начали гнить и портиться. Урон огромный. Третий раз взрывают.
— Я смотрю, они действовали малым зарядом. Взрывчатка подложена точно в узлы крепления. Видимо, опытные динамитчики.
— Не нужно большого опыта. Этому учат в Пакистане. Поедем, не следует здесь задерживаться. — Надир сел в машину, держа автомат наготове. Резко дал газ, уносясь от предгорий. Белосельцеву казалось, из складок, из дождливых холмов смотрят им вслед невидимые глаза.
В малой деревушке Кайбали, у черных, блестевших в дожде скал, миновав глинобитные дувалы, открытую лавочку с толпящимися у входа людьми, они скользнули в аллею к одноэтажной школе. Стекла были чисто вымыты, у входа был разбит нарядный душистый цветник, на крыльце висел медный колокольчик. Белосельцева тронула тусклая медь колокольчика, красный замусоленный шнурок, за который дергает рука служителя, созывая детей на урок.
Классы были полны учеников. За партами тесно сидели школьники, черноголовые мальчики и девочки, внимали учителям, оглядывались на гостей яркими любопытными глазами. Их вел по классам молодой, с милым застенчивым лицом директор, явно гордясь своей ухоженной школой, самодельными учебными пособиями, выучкой старательных учителей.
— Дорогой Нимат, ваша просьба будет выполнена. — Надир впервые за эти часы улыбнулся, и в его чернильных настороженных глазах появилось теплое выражение. — Наш товарищ поехал в Кабул. Он привезет вам новый букварь, отпечатанный в Ташкенте. В нем много больших красивых картинок. — Было видно, что эта сельская, открытая в горном селении школа — предмет особых забот Надира. Ему нравится учитель, нравится цветник, нравятся аккуратные, сделанные детской рукой призывы и лозунги, прославляющие революцию.
— К вам больше никто не являлся? Никто не грозил? — Надир поддерживал учителя под локоть, и в этом осторожном дружеском прикосновении чувствовались забота, желание вдохновить, укрепить.
— Вчера приходили люди Насима. Велели всех девочек убрать из классов. Сказали, что дело безбожников уводить дочерей из домов, позорить семью, богохульствовать. Сказали, что женские руки должны учиться не писать, а вышивать и ткать. Женские глаза должны не искать в книгах пустые картинки и глупые буквы, а угадывать по лицу мужа его желания. Сказали, что, если не исполним приказ, они придут и сожгут школу.
— Пришлю тебе завтра автомат, — сказал Надир. — Будешь ходить с автоматом. Если они переступят порог школы, стреляй. Революция делается не только пером и букварем, но и «калашниковым». «Калашников» — надежный учитель.
