В длинном коридоре, миновав автоматчика, они остановились у железной двери с крохотным тюремным глазком.
— Сегодня утром взяли пакистанский агент. Наша разведка вела его из Пешавара, через Джелалабад, сюда, до Кабула. Связник, на связь с Дженсоном Ли. Сначала говорил: «Нет, я не агент!» Потом мы надавили, сделали так, сяк. «Говори, а то жену в тюрьму, дочь в тюрьму!» Он плакал, сказал: «Я агент». Теперь сидит, сейчас допрос будет.
Белосельцев заглянул в стеклянный глазок и увидел — в тусклой камере, среди известковых белесых стен, на кровати сидит растрепанный чернявый цыган в разорванной красной рубахе и черной безрукавке, босой, с всклокоченной головой и яркими горячими белками. Он сидел согбенный и непрерывно покачивался, и в этой согбенной позе и ритмических непрерывных покачиваниях было столько горя и безнадежности, столько отчаяния беззащитного, попавшего в беду человека, что Белосельцев почувствовал это чужое, переполнявшее белесую камеру несчастье сквозь железную дверь и крохотную лунку глазка.
— Говорил, цыган, товар возил, музыку играл, песни пел. Потом ему пистолет показали, фотографию Дженсона Ли показали, он плакал, всю правду сказал.
Белосельцев разглядывал пленника, представляя, как перехватили на улицах Кабула деревянную карету цыгана, вывели из нее черноволосую женщину с серебряными кольцами и монистами и маленькую смуглую девочку в кружевном чепчике. Перетряхивали содержимое сундуков и баулов. Вспарывали пуховые подушки и стеганые дорожные одеяла. И где-то в соседних помещениях под охраной автоматчиков находятся цыганская дочь и жена, и где-то на задворках, привязанная, дрожит на холоде некормленая лошадка, и цыган, прошедший допросы, помятый, побитый, онемевший от горя, сидит на железной кровати, качает кудлатой головой.
— Цыган будет ходить на Грязный рынок, играть музыку, туда, сюда смотреть. Дженсон Ли к нему пойдет, передаст письмо. Цыган повезет Пакистан. Мы проводим сегодня операцию. Цыгана ведем на Грязный рынок. Сами смотрим, ждем. Когда Дженсон Ли выходит, мы его арестуем.
Навруз вынул из-под пышной накидки фотографию, протянул Белосельцеву.
— Такие фотографии много сделали. Нашим людям дали. Пусть ходят на Грязный рынок, пусть дуканы сидят. Узнают Дженсона Ли, арестуют.
Белосельцев рассматривал цветную глянцевую фотографию, с который смотрел на него худой волевой человек в восточном одеянии, в рыхлой синеватой чалме, с маленькой рыжеватой бородкой, узкими стальными глазами и длинным, пересекающим щеку и губы шрамом.
— Навруз, я хочу принять участие в операции. — Белосельцева побуждали не только профессиональное любопытство и страсть, желание воочию наблюдать оперативное мероприятие афганской спецслужбы, но и загадочное больное влечение, странно сочетавшее его с обреченным, попавшим в ловушку человеком, чья отдельная жизнь и судьба, как маковое зернышко, попали в камнедробилку мира, будут перемолоты жерновами континентов, превратятся в горстку легкой ненужной пыли. — Могу я принять участие?
— Будет опасно, могут стрелять и убить. Лучше сиди здесь, в ХАД. Жди конец операции.
— Я не стану мешать, не войду в группу захвата. Просто пойду на Грязный рынок с Сайдом Исмаилом. Просто буду гулять.
— Будет опасно, — говорил Навруз, но просьба Белосельцева не вызвала в нем отторжения. Он был рад возможности продемонстрировать аналитику советской разведки оперативное мастерство своего молодого подразделения. — Оденешь афганский одежда. Будешь стоять там, где я покажу. С тобой Сайд Исмаил. Мои люди тебя прикроют. Дам тебе пистолет.
Глава 15
Они вернулись к Сайду Исмаилу, и молчаливый служитель принес Белосельцеву ворох афганской одежды. Белосельцев с помощью Навруза облекался в просторные шаровары, долгополую рубаху, распахнутую на груди безрукавку, набрасывал на плечи теплую шерстяную накидку. Укрепив на голове похожую на матерчатый крендель чалму, воткнув стопы в длинноносые, похожие на шлепанцы чувяки, он вдруг почувствовал преображение, веселящую легкость, свободу движений. Словно тело неуловимо изменило пропорции, обрело гибкость и округлость движений, вписалось в пышные складки, длинные линии и вольные завитки.
Навруз достал из ящика кобуру с пистолетом, помог Белосельцеву укрепить оружие под мышкой, спрятав ремни кобуры под шерстяным покрывалом.
— Черный борода наклей, нос крючком делай. Совсем, как Сайд Исмаил! — усмехнулся Навруз, поправляя на груди Белосельцева сбившуюся безрукавку.
Смысл операции, как понимал ее Белосельцев, состоял в том, что пленный цыган под невидимой охраной разведчиков запускался на Грязный рынок. Двигался в толпе, среди дуканов и харчевен, со своей музыкальной шарманкой, выманивая Дженсона Ли. Американец ждал связника, должен был передать через него информацию для пакистанского центра. По всему рынку, рассредоточенная и невидимая, пряталась группа захвата, следившая за цыганом, готовая арестовать появившегося агента. Белосельцева не включали в группу, оставляли на месте, поодаль от предполагаемой стычки, поручая его Сайду Исмаилу.
— Будем с тобой гулять, смотреть рынок, кушать кебаб, лепешка! — радовался Сайд Исмаил, словно речь шла не о смертельной опасности, а о театральном переодевании, в котором он, наблюдая неловкие движения Белосельцева, находил особую забаву и удовлетворение.
Вдвоем с Сайдом Исмаилом они отправились в район Грязного рынка.
Они вышли из машины в районе моста, где на серой окаменелой набережной мелькали, словно роящиеся пчелы, возбужденные, бегущие в разные стороны люди. На другой стороне реки, вытоптанной, как запекшаяся глина, без единого дерева, начинались дуканы рынка. Народ толпился черными шевелящимися сгустками, словно вцепившиеся друг в друга роящиеся насекомые. Из этого пестрого скопища тряпок, развеянных накидок, дощатых дуканов, гнилых поломанных прилавков возносилась гордо и великолепно центральная кабульская мечеть Пули-Хишти, изумрудная, чешуйчатая, как стебель каменного, уходящего в поднебесье хвоща.
Перед входом в мечеть было расставлено множество лотков и прилавков, с которых продавались стеклянные и каменные четки, книжицы Корана, большие яркие литографии с изображением священного камня Каабы, летящего коня, кривого меча с начертанными сурами. Нищие в лохмотьях, дервиши и богомольцы клубились на ступенях. Проходя, Белосельцев увидел сумрачное пространство мечети, рассеченное разноцветными лучами вечернего солнца.
К мечети, истошно сигналя, протискиваясь сквозь толпу, пробирался автомобиль. Остановился, и из машины, поддерживаемый слугами, встал тучный белобородый мулла, весь в белом, с насупленными бровями, покачиваясь от старости и нетвердо ступая.
Сайд Исмаил, оказавшийся рядом, шагнул к нему, с почтением поклонился.
— Священный муоляви, — произнес он на фарси, — я и мои товарищи выражаем вам восхищение и признательность за ваше бесстрашие, с каким вы проповедуете мир среди афганцев. Ваши проповеди слушает и смотрит по телевизору весь Кабул. Мы знаем, что враги афганцев угрожают вам, но вы бесстрашно проповедуете мир и братство.
