Это был двухместный, достаточно скромно обставленный номер. Небольшая прихожая с встроенным платяным шкафом, ванная комната, совмещенная с санузлом, спальня, она же гостиная. Невеликий столик у окна, две деревянные кровати вдоль стен. Мои друзья экономили. Решили, что для троих им подойдет и двухместный номер. Женщины сразу заявили, что лягут вместе. Но Харевич думал по-другому: кровати только для девчонок, сам же он что-нибудь придумает. В конце концов, в номере есть четыре стула — чем не лежак? Опыт в этом деле у него есть: ему, военному человеку, разве что на потолке еще не приходилось спать. Начали с того, что раскупорили бутылку «Киндзмараули» и наполнили стаканы. Правда, штопора не было и пробку пришлось с помощью ножа загонять внутрь. Этим занимался я — для меня, любителя сухих вин, это была не проблема.
Мы выпили. Теперь мы пили за то, чтобы никогда не возвращаться на войну. Мы знали, что нам все равно придется вернуться, но мы не хотели этого.
— Я не хочу на войну, — сказала Леля. Слезы текли по ее щекам, и она была сейчас похожа на маленького ребенка.
— Успокойся, девочка, успокойся, — погладил ее по голове Харевич. Он почти что годился медсестрам в отцы и относился к ним по-отцовски. Он сказал:
— И зачем это женщин берут на войну? Тут и мужикам-то страшно порой бывает.
— Мы сами так пожелали, — сказала Илона. Ей тоже хотелось плакать, но она держалась.
— Вот и дурочки, — вздохнул Марк Львович. — Сидели бы сейчас дома и в ус не дули.
— У женщин нет усов! — вытирая слезы рукавом, воскликнула Леля и засмеялась. А я подумал: как переменчиво бывает наше внутреннее состояние. Мгновение назад нам было плохо и у нас от боли разрывалось сердце, но вот кто-то показал нам палец, мы расхохотались, и боль отступила. Сложное это все-таки существо — человек.
— Если бы у бабушки были усы, она была бы дедушкой, — сказал Харевич и тоже засмеялся.
Я откупорил новую бутылку, наполнил стаканы, и мы снова выпили.
— Хорошее вино, — сказала Илона.
— Да, хорошее, — согласился я. — На Кавказе не может быть плохих вин, здесь строго за этим следят. А вот в Россию часто везут подделки. У нас в военном городке продавали «Киндзмараули» — пить невозможно. И «Хванчкара» такая же — не вино, а вода подкрашенная. А люди пьют и думают, что так и надо.
— Сейчас повсюду одни подделки, — пробурчал Харевич. Лицо у него усталое, но счастливое. Ему, как и всем, хорошо вдали от войны.
Леля кивает в знак согласия.
— Верно, подделки, — говорит она. — И колбаса поддельная, и шмотки, и чувства. Настоящую любовь днем с огнем не сыщешь. Вы посмотрите: даже при вступлении в брак сейчас заключают контракт. «Мы, нижеподписавшиеся, вступая в брак, заключаем это соглашение и обязуемся, что в случае развода мы все шмотки свои разделим поровну…» Там, конечно, по-другому все звучит, но смысл тот же. Ну не смех ли?
— Да, дожили, — говорит Харевич. — Знаете, мне кажется, я открыл причину возникновения рака…
Мы недоуменно смотрим на подполковника. При чем, дескать, здесь рак?
— Да-да, именно, — говорит он. — А причина простая: потеря настоящих чувств.
— А я думаю, что к этому следует еще прибавить неразделенную любовь и угнетенное состояние души, — произносит Илона.
— Гениально! — восклицает Леля. — А мы, дураки, ищем какие-то лекарства от рака.
— А разве вы не знали, что самое простое решение всегда гениально? — подхватываю я.
Харевич начинает внимательно рассматривать на свет стакан, в котором живым рубином переливается вино.
— Гений, гениальность, гениально… — задумчиво произносит он. — Вот мы часто восхищаемся русским гением, убеждаем друг друга, что, дескать, как много талантов на Русской земле, но почему-то при этом забываем, сколько в России всякой грязи, сколько духовных рабов, воинствующих невежд. А их больше! И именно они мешают жить гениям и талантам. Да и просто нормальным людям. Вот и война — это затея злодеев и невежд. А мы расхлебываем. И самое страшное, что мы позволяем подлецам развязывать войны. Вот и начало этой войны прозевали. А ведь с чего-то все началось, где-то возникла эта вспышка, с которой пошло пламя. Знаете… — Харевич вдруг замолкает, достает из кармана брюк носовой платок и начинает промокать им вспотевший лоб. — Знаете, когда я понял, что мир сошел с ума? Нет, я не видел, как упала на Хиросиму атомная бомба, но я видел, как лежал в гробу мой товарищ Саша Огневский. Он был прекрасным хирургом, мы с ним дружили с незапамятных времен. Его в Грозном снайпер подстрелил. Он тогда только что закончил делать сложную операцию подорвавшемуся на мине чеченскому малышу, вышел из палатки подышать — и тут бац! Я смотрел на него и думал: это не он в гробу лежит, это я там лежу. И мне стало страшно. И я понял, что мир — это «палата номер шесть». Помните, у Чехова?
Он замолчал, и в комнате воцарилась мертвая тишина. Мысли о смерти всегда навевают на людей ужас или скуку. Что касается меня, то я вдруг представил, как буду выглядеть в гробу, если меня убьют. Подумав об этом, я вздрогнул. Нет, я не смерти боялся — просто я всегда стеснялся быть объектом человеческого внимания. Когда-то я даже сказал бывшей своей жене, чтобы она, коли я вдруг скоропостижно скончаюсь, похоронила меня тихо и незаметно. И чтобы ни одной души, кроме нее, при этом не было. Иначе, сказал, разозлюсь и буду каждую ночь являться ей во сне.
— Быстрее бы весна, — каким-то совершенно чужим голосом сказала Леля. И непонятно было, то ли вино стало действовать на нее так угнетающе, то ли она просто начинала трезветь.
Харевич усмехнулся.
— Нельзя торопить время, — сказал он. — Это равносильно тому, что торопить свою смерть. А ведь мы постоянно торопим то минуты, то часы, то недели, забывая при этом, что каждая ушедшая в прошлое минута укорачивает нашу жизнь. А этих минут, если разобраться, не так уж и много. Однажды наступит день, когда нам уже нечего станет торопить — жизнь кончится.
Леля улыбнулась.
— Я согласна с вами, Марк Львович, но все равно мне хочется, чтобы побыстрее пришла весна. Даже жутко подумать, что впереди долгая зима.
— Вы, Леля, когда-нибудь бывали на севере? — спросил я. — Нет? Вот там зима — это зима! А здесь ведь юг, здесь нет таких стуж.
— Стужа — это ерунда, — произнес Харевич. Он снова начинает рассматривать свой стакан на свет, как будто это помогает ему думать. — На войне и южная зима — жуть. А нас впереди ждут несколько месяцев этой жути. Не понимаете? — переводит он свой взгляд на меня. — Зимой наши отряды пойдут в горы. Это лучшее время для «зачистки». На снегу остаются следы противника, и его легче искать. Летом этой возможности нет. Но загнанный зверь страшнее. Значит, будет много убитых и раненых…
— Так что нам не позавидуешь, — с горечью в голосе произнесла Леля. — День и ночь будем дежурить в операционной.
— Как будто сейчас нам легче, — говорит Илона.
