Появившаяся в гостиной Антонина оказалась до того неузнаваемой, что Павел потерял дар речи. На ней было светлое, расшитое цветами платье, стянутое широкой красной лентой, отчего вся фигура напоминала изящную рюмочку. Верхняя часть имела вырез в виде двух полукружий, что делало ее похожей на сердце. Она несла эту конструкцию с величием королевы, роль свиты при ней исполняла болонка, масть которой гармонировала с цветом платья, а ошейник – с цветом пояса. Павел с трудом выдавил из себя несколько диктуемых этикетом слов, но восхищения, мало соответствующего объявленной родственной связи, скрыть не мог, чем вызвал некоторую настороженность княгини. Антонина, наоборот, повела себя очень естественно и, взяв собачонку на руки, стала с интересом расспрашивать Павла о его ближайших планах. Узнав, что ему уже завтра надлежит выступить в поход, она оживилась и попросила передать письмо папеньке.
– Вы не возражаете, ma chere tante?
[3]
Не дожидаясь разрешения, она тут же присела к столику и стала писать, не прерывая светской беседы. Павел быстро втянулся в игру и показал себя достойным партнером, поскольку сумел не вызвать своими ответами беспокойство подозрительной княгини. Окончив письмо, Антонина передала его бдительному цензору и, пока та читала его, продолжила светскую беседу.
– Милое существо эта Мими, – говорила она, поглаживая собачонку, – и до того смышленая, что может исполнить любое мое желание. Только посмотрите, какие у нее умные глаза. Мими! Ну-ка покажи Павлу Ивановичу свои глазки.
Шустрая собачонка, словно желая подтвердить мнение хозяйки, устремилась к гостю и доверчиво потерлась о его ноги. Павел взял ее на руки, погладил и заметил клочок бумаги, спрятанный за розовым ошейником. Мимолетный взгляд, брошенный на девушку, подтвердил, что он тоже может быть отнесен к разряду смышленых, и записка была ловко извлечена.
Тем временем цензура благополучно завершилась, письмо было вручено Павлу с теплым напутствием и пожеланием скорейшего возвращения. На этом аудиенция окончилась.
Покинув дом княгини, Павел с нетерпением развернул клочок бумаги и прочитал:
«Желаю вам удачи в предстоящем походе. Сожалею, что по известным причинам не могу разделить его трудности и предстоящую славу. Храните себя ради тех, кому дороги. Сообщите сразу же о батюшке, я скоро его навещу. И да будет с вами Бог!»
Теплая волна радости захлестнула Болдина.
Действующий корпус спешным порядком двинулся к Елизаветполю. На марше Паскевич перемещался от колонны к колонне, чтобы познакомиться с войсками и их командирами. Увиденное вызывало резкое недовольство. Людей кормили дурно, запасы продовольствия отсутствовали, лазаретов не было вовсе, выучки никакой, а о внешнем виде войск и говорить не приходилось. Единственное, что не подверглось нареканию, их беспримерная выносливость: при таком скверном обеспечении они покрывали без особого напряжения десятки верст по едва проходимой местности и в плохую погоду. Впрочем, для Паскевича это никак не могло служить противовесом недостаточной строевой подготовки. «Трудно представить, до какой степени не выучены войска, – написал он в очередном докладе государю. – Сами начальники считают это ненужным. Слепое повиновение им не нравится, они к этому не привыкли, но я заставлю их делать по-своему».
В это время среди местных жителей стал распространяться слух о том, что в Дилижанском ущелье копит силы Эриванский сардар. Если это так, то намерение его было очевидно: дождавшись благоприятного момента, двинуться в тыл русским войскам. Паскевич решил ускорить движение на Елизаветполь для соединения с отрядом Мадатова. Его корпус, несмотря на сильный дождь, ливший в течение суток, оставив все тяжести, кроме артельных повозок и зарядных ящиков, сделал переход в 46 верст и к вечеру 9 сентября остановился в семи верстах от Елизаветполя.
Войско было измотано стремительным маршем и нуждалось хотя бы в небольшом отдыхе. Горячая пища и несколько часов сна позволили восстановить силы, и с рассветом Паскевич отправился в лагерь Мадатова. Тот был много наслышан о царском любимце и решил оказать ему особую честь: выстроил свой отряд и встретил его под ружьем. Честь пришлась Паскевичу по душе, но придирчивый взгляд сразу заметил скверную выправку и плохой внешний вид солдат. Едва скрывая раздражение, спросил:
– Что это, князь, они у вас так износились?
– Который день то в бою, то в походе, – объяснил Мадатов, – интендантство не поспевает, вот и выходит солдату: что ни год, то рубаха, а портам и сноса нет.
Паскевич поморщился:
– Такое войско стыдно и неприятелю показать.
Тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что Паскевич настроен не очень дружелюбно, и Мадатов гордо ответил:
– Уже показывали, ваше превосходительство, так персы со страху за речку убежали. И скоро опять покажем – Аббас-Мирза на подходе.
Паскевич заметил перемену в его тоне и строго сказал:
– Прошу вас, генерал, тотчас пожаловать ко мне со строевой запиской, заодно и обсудим, как привести ваше войско в надлежащий вид.
Мадатов ответил, не скрывая обиды, что послан сюда по личному приказу главнокомандующего и подчиняется только ему. Верно! В вышедшей перепалке Паскевич упустил из вида, что не вручил ему соответствующего распоряжения. Он сделал знак адъютанту, тот подъехал с конвертом. В нем было письмо Ермолова, в котором приказывалось Мадатову войти в состав действующего корпуса с полным подчинением генералу Паскевичу. В конце его стояло:
«Не оскорбитесь, любезный князь, что вы лишаетесь случая быть начальником отряда, когда предлежит ему назначение блистательное. Конечно, это не сделает вам удовольствия, но случай сей не последний. Употребите теперь деятельность вашу и помогайте всеми силами новому начальнику, который по незнанию свойств здешних народов будет иметь нужду в вашей опытности. Обстоятельства таковы, что мы все должны действовать единодушно».
Делать нечего, приказы следовало исполнять, и Мадатов отправился составлять строевую записку. Скоро он предстал перед новым начальником. Паскевич прочитал ему небольшое наставление и посетовал на то, что поспешность образования действующего корпуса не позволила избежать многих ошибок, которые следует исправлять тут же, на месте. Он выразил уверенность, что ему с ближайшими помощниками удастся быстро выправить положение, но для этого необходимы энергия и послушание. Сам он возьмется за сколачивание войск и их боевую подготовку. Генералу Вельяминову поручается разработка операционных планов и штабная переписка. В ведение же Мадатова передается снабжение войск и обеспечение их всем необходимым. Он добавил, что отныне Мадатов должен согласовывать все свои планы и действия с ним, а не поступать по своему усмотрению. Его назидательный тон задел Мадатова, который рассчитывал, что одержанные в последнее время победы оградят его от высокомерия и выполнения поручений, далеких от боевой деятельности. Но что делать? Участь всех военных независимо от званий и положения одна: подчиняться приказам вышестоящего начальника.
