— Сложно ты как-то говоришь, дядя Олег.
— А чего тут сложного? Убить честного человека — грех. Убить татя и душегуба — благо. Разве не так? А народы, Одинец, страсть как на людей похожи. И характеры у них есть, и привычки. Вот поймал ты татя, горло ему перерезал — честь тебе и хвала. И коли золото на нем взял — то награда богов за благой поступок. Но бойся кровавую охоту за серебром в ремесло свое превращать, всякого встречного путника добра его лишать. Может, и поживешь немного в богатстве и праздности — но ведь придет охотник и по твою душу. Наколет голову твою на копье к всеобщей радости да бросит собакам на ужин. Хочется такого? Нет? Ну, так давай, берись за ручник. Мне крюк сковать надобно, размером с указательный палец, а толщиной вдвое меньше.
Найти когти оказалось легко — Захар вспомнил, что у Скреженя, с которым они вместе ходили на половцев, долго висела на виду волчья лапа. Заколол по молодости матерого серого в лесу, вот и хвастался. Сходили вместе, мужик изрядно поеденную молью лапу в сенях нашел и отдал бывшему воеводе безо всякого спроса. Труднее было превратить эти когти в порошок. Они не крошились, не давились — понадобилось сидеть до ужина и скрести ножом на лоскут замши.
Дальше всё пошло проще: перец у ведуна имелся в достатке, цветы и бутоны «куриной слепоты» он тоже за время странствий успел запасти. Осталось всё в миске растереть для лучшего запаха рукоятью ножа да пересыпать в берестяной стаканчик. Железный крюк он привязал себе на шею веревочкой так, чтобы тот не доставал до пупка сантиметров пять. Саблю брать не стал — в этом деле пользы от нее никакой.
За частокол ведун вышел уже в сумерках. Хотя на берегу и в болоте кое-где еще белели полоски снега, здесь было достаточно тепло, и к тому же безветренно. Олег остановился на том месте, где накануне погибла Всеслава. Достал стаканчик и, высыпая из него тонкую струйку порошка, двинулся по кругу:
— У родовитого холма, на мертвом россохе, на Алатырь-камне дуб стоит, небо держит. Ветви в небо вросли, корни в камни вросли. Никто его не покачнет, не передвинет, ни со света сживет. Дай, дуб, силу когтям волчьим за землю держаться, как корни твои держат, дай стенам силу, чтобы, как ты, не качались. Построй, дуб, округ меня забор железный, дом булатный, нору камену, но открытую. Да не будет из той норы хода ни злому, ни доброму, ни летучему, ни ползучему, ни холодному, ни горячему, ни слову колдовскому, а только плоти живой, человеческой. Да не будет стене той ни износу, ни обману, ни перегляду до самого моего века. Аминь…
За время чтения наговора круг получился не одинарным, а двойным, даже с хвостиком. Что же, прочнее будет.
Олег уселся в центре круга спиной к заводи, наклонился вперед, так, чтобы крюк оказался на уровне пупка, и завел острие в выемку. Поправил одежду и приготовился ждать.
На небе потихоньку расползлись облака, засверкали холодные далекие звезды, а вскоре из-за лесистого холма выбралась и луна, словно желая посмотреть — что это тут такое происходит. В болоте плеснула вода, успокоилась. Однако крест начал согреваться, и вскоре донесся новый всплеск, уже от заводи, зашуршала осока. Ведун ждал, не оглядываясь, не показывая водяной нежити своей внешности.
— Лы-ыку-уша-а… — тихонько пропели за спиной.
Олег не реагировал. Снова зашуршала осока, послышались шаги:
— И кто это тут загостевался? Отзовись, добрый человек. Коли стар ты, будешь дедушкой. Коли зрел, станешь батюшкой, коли юн да красив, станешь милым другом…
И опять нежить не дождалась ответа.
— Ай, никак заснул гость дорогой, молодец красный? Чую, стучит сердечко горячее, течет кровушка красная. Отчего же не крутится его головушка?
Шаги приблизились. Мавка обошла Олега и остановилась в двух шагах перед ним:
— Да никак ты это, милый друг? Ай не обманул с подарками славными, не хитрил с девой беззащитной…
Томила теперь была не просто красива — а красива ослепительно! Русые косы доходили до пояса, пухлые губы призывно улыбались, на щеках играл задорный румянец. Вышитые на сарафане тюльпаны и маки горели огнем, словно внутри прятались маленькие лампочки, лодочки на ногах переливались из серебра в золото и обратно.
— Что же ты ждешь? — изогнулась ее соболиная бровь. — Я так ждала тебя, мой желанный. Ну, иди же ко мне, иди…
Она раскрыла объятия. Не чувствуя в этот миг ничего, кроме страстного желания целовать эти губы, овладеть этим телом, Олег вскочил… И тут же острая резкая боль чуть не вспорола живот, принеся короткое просветление в завороженное сознание. Этого как раз хватило, чтобы сильно оттолкнуться и выкатиться из круга. Мавка шагнула следом — но наткнулась на невидимую стену.
— Что это? — Она толкнула преграду, стукнула по ней кулаком. — Что это? Стой, свояк! Это ты? Выпусти меня. Выпусти-и!!!
Олег, согнувшись, выдернул крюк из пупка, растер пальцами, щупая ткань рубахи. Вроде, сухая. Значит, крови нет. Всё прошло даже лучше, чем он ожидал.
— Свояк! Свояк! Я ведь помогала тебе. Я ведь тебе поверила. Вьппусти-и-и…
Отрезанная от человеческого сознания, она выглядела теперь жалкой, мокрой бродяжкой с выцветшими волосами и блеклым лицом.
— Извини, — глядя мимо, произнес ведун. — Мы из разных племен.
Он снял с шеи веревку с крюком и побрел к воротам Суравы. Под теремом сел на корточки, привалился спиной к частоколу и закрыл глаза.
Разбудил его истошный болезненный вой. Первые солнечные лучи как раз расцветили лес на холме, проявили старческую личину Велеса под камнем, осветили воздевшего руки к небу волхва.
— Давай, открывай, — застучал Олег по воротам. — Не спи, охрана, утро уже.
Вскоре послышался стук запора, скрипнули створки. Середин протиснулся внутрь сразу, едва образовалась достаточно широкая щель, быстрым шагом пошел по проулку к дому старшего:
— Эй, Захар! Не спишь?
— Поспишь тут с вами, — сонно ответил хозяин и открыл калитку. — Чего там опять стряслось?
— Крик слышишь?
— А то! За глухого принимаешь?
— Это мавка.
— Что? — Сон из глаз старшего моментально исчез. — Опять она?
— Понимаешь, Захар, мавки без воды не живут, высыхают. Это на нее солнце светит, влагу тянет, вот и мучается Томила ваша. Убить мавку нельзя, зато высушить можно. На солнце за неделю сгинет, никакая сила вернуть не сможет. Ты, главное, проследи, чтобы не подходил к ней никто. Если границу заговоренного круга снаружи нарушить — вырвется.
— Ты так говоришь, кузнец, словно тебя здесь и не будет более… — тихо отметил старший.
— Пора, — ковырнул землю носком сапога ведун. — Ремесло мое, Захар, не кузнечное, и не ратное. У вас я свое дело сделал, пора и в дорогу собираться. Не вам одним подмога требуется. Русь большая.
— Вот оно как… — покачал головой старшой. — Да, помню, зачем звал. О серебре мы с тобой так и не урядились. Сколько просишь за мавку?
