А в Грозном ввели в строй первый шестнадцатиэтажный дом. Тонкая свечка выросла на проспекте Ленина и казалась непривычным к таким чудесам грозненцам настоящим небоскребом.
Славик пошел в детский сад, и осенью они первый раз все вместе поехали на море. В благодатной Абхазии светило мягкое ласковое солнце, везде слышался плеск волн, и не было ни одного комара. Они часами жарились на песках Пицунды, заплывали за буйки, ели хачапури и пили умопомрачительно вкусный кофе. Тихо, словно молясь, шумели в звонкой тишине гигантские, неземной красоты сосны, вызывая даже у таких прожженных атеистов смутные ощущения бренности всего земного.
Ненадолго.
Вечером уставший за день Славик мгновенно засыпал. Они ставили самодельную ширму из простыни, выпивали по бокалу белого вина и начинались путешествия. Нет, они не летали в Австралию или Америку — зачем им это. Они путешествовали по собственным телам и душам. Каждый миллиметр, каждая клеточка тел хранили такие тайны, по сравнению с которыми все тайны вселенной — ничто. Медленно-медленно, уступая когда нежности, когда страсти, тайны открывались, и на души обрушивались такие эмоции, что забывалось абсолютно все. Забывалось солнце, забывалось море, забывались смутные ощущения соснового бора. Казалось, что они открыли тайну мироздания, и эта тайна в том, что мир состоит только из них двоих.
Только из них.
Только.
— Это наш медовый месяц! — шептала Ира.
И хотелось, чтоб так было всегда. И верилось, что будет.
«Nie spoczniemy..»
Следующей осенью они снова поехали на море, еще через год — в Финляндию. Уже без Славика. Собрав кучу справок и характеристик, необходимых советским гражданам, выезжающим в страны капиталистического Запада, они пошли на последнюю проверку — в райком. В принципе, это была обычная формальность, однако, второй секретарь, холеная властная женщина, смотрела таким взглядом, что хотелось шаркнуть ножкой. Наверное, так смотрели на своих крепостных помещики. Изменилось ли что с тех пор? Глянув в ленивые, полные презрения глаза, Борис почувствовал знакомый холодок и подобрался.
— Значит так, — полистав бумаги, лениво процедила второй секретарь, — первый вопрос, естественно, такой: «Почему у вас разные фамилии?»
— Законом разрешается, — сдерживаясь из последних сил, ответил Борис.
Женщина подняла на него презрительно-любопытный взгляд. Холоп осмеливается иметь мнение? Муравей пытается говорить?
— Вы кое-что забыли, — добавила металла в голос второй секретарь. — Вы забыли, где находитесь. Здесь отвечают на любые вопросы. Итак, повторяю: «Почему у вас разные фамилии? Ведь вы не какие-нибудь там артисты».
Адреналин ударил в голову, устраняя последние сомнения. Борис широко улыбнулся и, глядя прямо в ленивые глаза властителя судеб районного масштаба, объявил:
— Мы очень любим нашу партию и решили взять пример с Владимира Ильича и Надежды Константиновны.
Из глаз медленно улетучилась лень, холеную кожу покрыл багровый румянец. Второй секретарь с интересом посмотрела на Бориса, словно не веря своим глазам. Ира попыталась что-то сказать, женщина остановила ее властным жестом. Взяла бумаги, бросила их перед Борисом и молча указала на дверь.
В коридоре Борис нервно закурил сигарету. Ира посмотрела на него и сразу забыла, что только что хотела потребовать объяснений.
— Боря, перестань — все хорошо. Как ты ее! Молодец! Ну ее к черту эту Финляндию…
За границу они все-таки поехали. Ира рассказала о происшедшем на работе. Заместитель министра, Тимур Мухтарович долго и оглушительно хохотал, потом позвонил в обком, и через день они получили необходимое разрешение.
Запад их оглушил. Было все — «культурный» шок от условий и магазинов, восхищение спокойной сытной жизнью, стыд от собственной убогости. Своя страна, родной город казались жалкими, было непонятно, как они все еще существуют. Хотелось сбежать сюда навсегда.
Но стоило остаться вечером вдвоем, стоило посмотреть друг другу в глаза, и сразу исчезало все. Исчезали добродушные непривычно улыбчивые люди, исчезал неброский, продуманный до мелочей номер. Опять в мире были только серо-голубые глаза, черные волосы сплетались с пепельными, и две души сливались в одну.
Волшебный лес…
А в Грозном шел снег, ложась тонким покрывалом и на каменного Лермонтова, и на очередного, поставленного вместо взорванного, Ермолова.
Весной, когда ветры только-только выдули из города запах черемши, Борис Туманов стал обладателем однокомнатной квартиры. Квартиру получил его дед, перешагнувший отметку в девяносто лет и доказавший этим, что в СССР каждый может получить новое жилье. Надо только ждать и надеяться. Старую, без удобств квартиру в шумном дворике напротив бывшего КГБ оставили родному государству, и дед, почти не встававший с постели, перебрался к родителям. А Борис в результате родственного обмена получил квартиру напротив «Родины». Вот и пригодились и разные фамилии, и разные прописки.
При переезде Славик вместе с двоюродным братом, потешно маршируя, таскали туда-сюда лист фанеры с покоящимся на нем свертком. Останавливались, опускали лист на пол, производили над свертком странные манипуляции.
— Что вы делаете? — спросила Ира.
— Черненку хороним! — бодро ответил Славик.
Стремительно умирающее советское руководство оставило неизгладимый след даже в детских головках.
Теперь у Ирины и Бориса было две квартиры, и они сразу стали пытаться обменять их на другой город. Как ни спокойно жилось им в Грозном, для сына все-таки хотелось другого будущего.
Лето ревниво вытеснило весну, и город опять утонул в зное. Вечером, когда скрылось немилосердно палящее солнце и потянуло робким ветерком, Ира поставила на стол яичницу и, задумчиво глядя на Бориса, сказала:
— Боря, ты знаешь, что мне надо спираль удалять?
Борис поперхнулся.
— Зачем?
— Не зачем, а почему. Время подошло.
Борис облегченно вздохнул, взглянул на Ирину и опять забеспокоился:
— Так ведь это временно? Ненадолго?
Ира молчала. Борис ощутил смутную досаду, переспросил:
— Ирочка, ненадолго?
— Ненадолго, — вздохнула Ирина и подняла на него грустные почти синие глаза. — Боря, а может… Ты не хочешь дочку?
— Дочку? — непонимающе повторил Борис. — Дочку? Ира, но мы же с тобой вроде… Ира!
Ирина опустила взгляд, молча доела яичницу, поставила чайник. Борис ждал, не сводя с нее напряженного взгляда.
— Боря, послушай меня, пожалуйста, и не перебивай, — наконец сказала она. — Мне уже тридцать четыре. Это последний шанс, потом будет поздно. Я помню все, что ты говорил. Но ведь прошло время, я вижу, как ты относишься к Славику. Ты ведь любишь его, Боря! Это так, не отказывайся!
