Жара не спадала.
В августе Борис отвез жену в роддом. В открытое окно такси врывался раскаленный воздух, над асфальтом кривлялось марево, в голове царила растерянность.
Дома легче не стало. Квартира, ставшая пустой и непривычной, давила, в голову лезли дурацкие мысли. Борис включил вентилятор, лег на диван. Не помогло: мир изменялся на глазах и будущее пугало. Борис оделся, вышел на улицу. В полупустом вечернем магазине купил бутылку «Российского», вернулся домой.
Теплое вино ударило в голову сразу. «Ну вот, — подумал Борис, — а говорил, что не напьюсь».
В понедельник он собрался с духом, заперся в кабинете и позвонил в роддом.
— Баженова, Баженова… — зашуршала бумагами медсестра. — Папаша, поздравляю, у вас сын! Три…
— Жена как себя чувствует? — перебил Борис.
— Три шестьсот! Вы что не слышите, папаша?
— Слышу я, слышу! — повысил голос Борис. — Жена как? С ней все нормально?
— Какой—то вы странный, папаша! — обиделась медсестра. — У него сын родился, а он «жена, жена». Нормально все, что с ней сделается!
Борис положил трубку, достал сигарету. «Ну, папаша, что чувствуешь? Рад? Горд?» Ни гордости, ни радости не ощущалось. Только растерянность и еще — где-то глубоко-глубоко — досада. Оттого, что все произошло так быстро, оттого, что жизнь теперь будет другая. Оттого, что никогда не вернуть уже времени, когда их было в мире только двое, и никто больше им не был нужен.
Не почувствовал он и желания рассказывать о новости всему свету. Не звонил друзьям, не хвастался перед знакомыми. На работе сказал только, когда отпрашивался в роддом. Коллеги решили, что он не желал проставляться.
Неожиданно большой конверт с новорожденным на руки все-таки взял. Преодолев внутреннее сопротивление, и только на несколько секунд. Смотрел только на жену, ловил взгляд серо-голубых глаз, как будто желал убедиться, что ничего не изменилось, все осталось по-прежнему. А Ира выглядела прекрасно: исчез этот ужасающий его живот, серо-голубые глаза светились, на немного усталом лице блуждала счастливая улыбка. Вот только смотрела она теперь не только на Бориса.
После выписки переехали к родителям, и первые месяцы стали для Бориса кошмаром. Его напрягало все. Бессонные ночи, когда, казалось, по сто раз зажигался свет, а тишина нарушалась требовательным криком. Бесконечные, вызывающие желание закрыть глаза, кормления. Следующие за этим, похожие на дойку, операции — тут уж Борис закрывал глаза мгновенно. Доставало постоянное сюсюканье и абсолютно искренние предложения полюбоваться наследником. «Ну посмотри на него, посмотри! — говорили ему. — Какой красавец! А на тебя как похож!» Борис отводил глаза и соглашался. Правда, Ира, заметив его состояние, предлагать престала, зато подруги и, особенно, мама не замечали ничего.
Ни в пеленаниях, ни в купаниях Борис никакого участия не принимал: ему казалось совершенно невозможным прикоснуться к этому неестественно розовому, мало похожему на человека, существу.
Но самое главное было все же не это. Ира с утра и до утра была занята только сыном. Все ее внимание, все эмоции были направлены только на это требующее постоянного внимания существо, и Борис с некоторым удивлением заметил, что он ревнует. Ревнует к собственному сыну.
А еще он сгорал от желания. Ира, несмотря на усталость, выглядела замечательно, светилась счастьем, а Борис страдал. Поначалу она совершенно не отвечала на его ласковые слова, не замечала прикосновений, полностью уйдя в материнство. «Вернется ли она оттуда? — думал Борис. — Или теперь так будет всегда?» И пробовал снова и снова.
Шло время, очень тягучее для Бориса и стремительно летящее для Ирины. Постепенно Ира стала среди пеленок, молока и срыгиваний замечать и Бориса. Говорить с ним, отвечать на прикосновения, прикасаться сама. Прошла, как казалось Борису, еще вечность, и она ответила на его поцелуй, а потом поцеловала сама. Так требовательно и страстно, что Борис удивился и еле удержался от продолжения.
С тех пор жить стало легче, погода стала лучше, а вода вкуснее. Борис даже без принуждения посмотрел несколько раз на сына и решил, что тот уже более-менее похож на человека. Изменившийся мир снова дарил надежду.
Глубокой осенью, впервые оставив сына у бабушки, они поехали домой. На «Родине» вышли из автобуса и дальше пошли пешком. Мимо начавшейся и тут же застопорившейся стройки унивесама, мимо «Богатыря» и Ирининой школы.
Под дождем. Под одним зонтом.
Вдвоем.
Прошли по верху через тоннель, поднялись по затяжному подъему к Минутке. Еще несколько минут, подъем по лестнице на четвертый этаж, обитая дерматином дверь. Легко повернулись смазанные петли, дверь открылась и закрылась вновь, оставляя их одних во всей вселенной.
Не снимая пальто, Ира прильнула к Борису, и он чуть не задохнулся от нетерпеливых, требовательных поцелуев. Пальто полетело прямо на пол, туда же спланировал и его плащ. Ира, дрожа, потянула Бориса вниз, расстегнула рубашку. Губы не отрывались от губ, ставшие мгновенно горячими руки блуждали по телу.
— Боря! — прошептала Ира. — Я соскучилась! Как мне тебя не хватало… Быстрей! Ты что?
— Ира, а как же.… А вдруг опять?
— Что опять, ты о чем? А, ты боишься, что я снова.… Не бойся, глупый, сейчас это невозможно!
— А вдруг?
— Никаких «вдруг»! Боря, ну что ты? Ты мне не веришь?
— Верю, но… Ира!
Они все же дошли до дивана, но расстелить простыни уже не хватило сил. Время остановилось, свернувшись в жгучий клубок, страсть сменялась нежностью, нежность страстью. Истосковавшиеся тела не знали усталости, кожа стала чувствительной, как обнаженный нерв, душа переплелась с душой.
Из-за туч вынырнуло солнце и в квартиру влетел солнечный зайчик. Проскакал по потолку, прошелся по стене, мельком скользнул по Борису и устроился у Иры на груди. Ветер шевелил ветки деревьев, и зайчик прыгал — с одной груди на другую, с одной на другую. Борис открыл глаза, увидел скачущий комочек света, улыбнулся. Накрыл зайчик рукой — тот тут же остановился — тихо засмеялся.
— Что? — спросила Ира, открывая почти синие, светящиеся счастьем, глаза.
— Зайчик! — сказал Борис. Она глянула и улыбнулась. — Красиво… Ирочка, любимая, ты уверена, что ничего не будет?
— Боря! — расслабленно засмеялась Ира. — Какой же ты!.. Сколько тебе говорить, что, пока кормлю грудью, ничего не будет! А потом… потом я приму меры и бояться не надо будет.
— А я читал, что вроде.… Какие меры?
— Тогда узнаешь, — ласково провела рукой ему по груди, животу, опустила ниже.
Терпкая судорога тут же выбила из головы все вопросы, и мир качнулся, зажигая бесчисленные звезды.
— О, ты уже отдохнул! — прошептала Ира. — Еще? Как ты хочешь?
Глава тринадцатая
В эпицентр
— Ира, ну куда вы пойдете, оставайтесь!
