Тут были изнуренные русские, явившиеся за хлебом и заработком в южные республики и обманом увезенные в Чечню, где их держали по подвалам и ямам, передавая из рук в руки предприимчивым дельцам и торговцам. Были печальные дагестанцы, силой уведенные из родных сел, битые, пуганые, измученные земляными работами, уходом за скотиной, строительством оборонных сооружений. Был казах, пойманный на базаре Махачкалы, перепроданный ингушам Назрани, подаренный чеченцам Автуры, отбитый лихим командиром из Самашек, отданный им Басаеву в обмен на гранатомет. Все работавшие в этом подвальном цехе были укрощены жестоким обращением, направленными в них автоматами, расстрелами, когда им в устрашение были казнены два паренька из Саратова, не сумевшие далеко убежать из своего заточения. Теперь же, работая среди бомбардировок и взрывов, слыша дрожание земли, они боялись прямого попадания бомбы, слепой атаки, которая могла закатиться в их подвал.
Все остановили работу, вытянув вдоль тела длинные усталые руки, стояли под лампами. Смотрели на вошедшего Басаева, не ведая, кто он таков, ожидая для себя неприятностей и тревог. Пугались одноглазого, с черной перевязью великана, державшего на плече зеленый цилиндр.
Маленький, плохо выбритый осетин, назначенный бригадиром, вытирая о клеенчатый фартук ладони, шагнул навстречу. Улыбался Басаеву, боясь протянуть ему руку. Инженер-химик, приехавший погостить к родне в Грозный, он был похищен специально для налаживания микрозаводов. Монтировал портативные, сделанные в Германии реакторы. Подбирал реактивы и дозы маковой соломки, поступавшей из Азербайджана и горных районов Чечни, где горы весной становятся красными, как зарево, от цветущих маков. Добивался отменного качества белого, легкого, как пудра, порошка. Глядя на его изведенное, с заискивающей улыбкой лицо, Басаев своей мимолетной мыслью соединил воедино горящие маками склоны в прохладном Веденском ущелье, гранитный портал банка в офшорной зоне на Кипре, где хранились деньги от реализации героина, вскрываемые зеленые ящики, где уютно, как младенцы в люльках, благоухающие заводскими маслами и красками, лежали переносные зенитные ракеты. Инженер способствовал процветанию сложного и рискованного производства, пользовался расположением Басаева, особыми привилегиями в общении.
Басаев шагнул ему навстречу, пожал руку, дважды мягко прикоснулся щека к щеке.
— Ну что, Николай, как себя чувствуют наши гости? Хорошо ли кормят? Тепло ли спать? — Басаев добродушно улыбался сквозь смоляную бороду. Приветливо, почти ласково глядел на работников выпуклыми, словно черная смородина, глазами.
— Все хорошо, Шамиль. — Инженер был польщен обращением, на его болезненном небритом лице слабо загорелся румянец. — В кашу подсолнечное масло льют. А как же, вредное производство! Можно и стакан молока!
— Выбьем русских из города, будет молоко, — заверил Басаев. — Ты просил книгу Льва Толстого. Тебе передали? Специально посылал в горбиблиотеку, перед тем как она сгорела.
— Спасибо, Шамиль, передали. Когда есть время, читаю и думаю.
— Я сказал, чтобы тебе принесли радиотелефон. Звонил своим в Махачкалу? Сказал, что все у тебя нормально?
— Не знаю, как благодарить тебя! Поговорил, все отлично! У меня, оказывается, внук родился. Тоже Николаем назвали!
— Ну, видишь, все у нас хорошо. Все нам с тобой удается.
Ровно шумели форсунки. Слабо булькала невидимая жижа в реакторе. Мерно вращался транспортер в сушилке, ссыпая на поднос белую струйку порошка. На длинном столе лежали полиэтиленовые упаковки, пухло набитые героином. И снова, глядя на четырехугольные, толстые, как подушечки, пакеты, Басаев моментальной единой мыслью увидел просторную родовую усадьбу в Ведено, соседние, в ярких маковых пятнах горы, радужную, как павлинье перо, рекламу московского казино, открытый кейс с зеленоватыми пачками денег и вскрытые деревянные ящики, в которых, словно спелые зерна в стручке, лежат «калашниковы», отливая масляной пленкой.
— Шамиль, ты сказал, что, когда приблизится фронт, ты нас отпустишь. — Инженер осторожно, словно боясь спугнуть неверной интонацией, несвоевременной просьбой хрупкое, установившееся между ними доверие, умоляюще сложил на груди руки, и его темные глаза тревожно и заискивающе искали веселый, блистающий взгляд Басаева.
— Конечно, отпущу. Приехал, чтобы вам об этом сказать. Завтра отпущу. А то скоро сюда штурм докатится.
— Спасибо, Шамиль! Пусть Аллах отблагодарит тебя долгой жизнью! — Инженер весь светился от счастья, и рабочие, стоявшие поодаль, переглядывались, молча радостно улыбались. — Шамиль, но как мы уйдем из города? Повсюду стреляют. Везде мины, снаряды. — Инженер, радостно переживший известие о скорой свободе, теперь заботился о том, чтобы воспользоваться этой свободой, выбраться невредимым из Грозного.
— Есть два коридора для мирных жителей. Мы вас проводим. Подымете белые флаги, и русские не станут стрелять. Уйдете спокойно из Грозного.
— Шамиль… — Инженер набрался смелости, решил рискнуть, воспользовавшись благодушным расположением грозного могущественного человека. — Может быть, ты дашь нам что-нибудь на дорогу? Немного денег. А то придем домой с пустыми руками. Сам знаешь, как люди живут. Едва на хлеб наскребают. Может, нам немного подбросишь?
— Конечно, вы хорошо потрудились. Ты — инженер отличный, настоящий химик. Завтра вас рассчитают, дадут зарплату.
— Спасибо, Шамиль, за твою щедрость! Пусть тебе все удается, и в военных, и в мирных делах! Я всем говорю, что ты благородный человек!
Он повернулся к своим товарищам, и они, все так же молча, благодарно улыбаясь, кивали в знак согласия головами.
— Хотел тебя спросить, — Басаев медлил завершать разговор, медлил оборачиваться к одноглазому Махмуду, терпеливо ожидавшему поодаль с пеналом огнемета, — ты говорил, что после смерти души не узнают друг друга в раю. — Басаев не хотел прерывать разговор с маленьким осетином, в чьих умных, исстрадавшихся глазах светились благодарность и счастье. Между ними существовала невнятная связь. Осчастливив осетина, породив в нем благодарное чувство, Басаев испытывал неясную, необъяснимую зависимость от этого осчастливленного им человека. Их связывал тонкий живой стебелек отношений, который робко прорастал в его угрюмую ожесточенную душу, где долгие годы не было места состраданию, милосердию, а гнездилось страстное, хищное чувство удачи, погони, смертельного риска и ненависти. — Ты считаешь, что души, если они после смерти встретятся вдруг в раю, то не узнают друг друга?
— Не узнают, Шамиль. Все, что связано с земным обличьем, останется здесь, на земле. Души сбросят свои обличья, свои имена и воспоминания. Оставят их здесь, на земле, и легкие, свободные, воссядут в раю среди подобных себе! — Осетин восторженно смотрел на Басаева, ценя драгоценную возможность открыть свою сокровенную веру грозному властелину, в душе которого есть место свету, духовному поиску и сомнению. — У райских душ не будет внешности. Не будет голоса, зрения. Там будет все по-иному.
— Я видел книгу древних персидских художников. Там райские пиры, танцовщицы, столы с угощениями. Души, попавшие в рай, наслаждаются ласками красавиц, охотятся на фазанов, едят фрукты и сладости. Там будет жизнь, но только без грехов и болезней.
